Охотничьи были - [13]
И только это он стал башку кверху тянуть, тут я ему из левого ствола и врезал. Выстрела почти не слышал — только увидел, что медведь мордой сразу ткнулся в землю. И не шелохнулся больше. Медведица оказалась, пудов на десять.
Дьяконов широко растопырил руки, показывая мне размеры убитой медведицы.
Тут я решился перебить рассказчика.
— Знаете, мне говорили, что вы убили медведицу не в десять, а в пятнадцать пудиков.
— Кто это мог сказать? — возбужденно спросил он.
— Охотники, — говорю, — в поезде рассказывали.
— Ну, это, верно, опытные товарищи, врать умеют. Так вот дальше что было, — продолжал он. — Долго мы с ней возились — вытаскивали. Умаялись. Потом слышим: собаки лают на бурелом. Еще, верно, кто-то есть.
— Теперь, — говорит Федор, — ты шуруй, а я с ружьем.
Шурую — кто-то опять завозился. Я палкой что есть силы подтыкаю, а Федор ружье направил, ждет.
На этот раз медвежонок выскочил. Федор с ходу в него как трахнет, да промах, видать, сделал. А тот прямо на меня прет, с ног меня сбил. Да он сам-то, видно, перепугался не меньше моего. Перепрыгнул через меня и ходу.
Я вскочил, кричу Федору:
— Бей!
А его и след простыл. Убежал он от меня метров на сто. Тоже старый охотник называется. Струхнул, видать.
Ну, схватил я ружье да за косолапым. На ходу у меня самовыстрел произошел. Догнал я медведя, хвать, а стрелять-то нечем. Тогда я ему по загривку ка-а-к ахну — второго замертво уложил.
— Сколько же всего вы убили? — осторожно спросил я. — Двух? И обоих вы?
— Я! — он с достоинством ткнул пальцем себя в грудь.
На следующее утро повстречались мы с Федором Ивановичем Чмутовым. Желая уточнить кое-какие детали, я спросил его:
— Расскажите, Федор Иванович, как Дьяконов двух медведей наповал уложил?
— Это вы про кого, не про Василия ли? — с обидой проговорил он. — Какое там!.. Он и медведя-то живого первый раз видел.
И Чмутов стал мне рассказывать охотничью историю, в которой главным героем был не Дьяконов, а он сам. Признаться, я был озадачен и не знал, какой бы рассказ мне пришлось писать, если бы в разгар повествования не проходил мимо нас Василий. Подслушав наш разговор и поняв, о чем идет речь, он сразу же вмешался и заспорил.
Теперь оба приводили массу подробнейших деталей своей охоты. У каждого охота получилась именно своя.
— Федор, почему ты в медвежонка промазал? — спрашивал Василий. — Ведь в метре он был.
— Ты мне, Васька, брось врать при чужом человеке. А кто тебе поверит, что ты прикладом убил, да еще медведя?! Мазило ты этакое. Молод еще врать-то, — злился Федор Иванович.
Наконец оба согласились по целому ряду мелких вопросов. И лишь один вопрос так и остался неясным: кто же все-таки убил медведей? Один говорил — я, другой — я.
До сих пор не знаю, кто из них прав.
Можно подумать, что медведи скоропостижно скончались от разрыва сердца, встретив на свое горе столь заядлых охотников.
Для нас, не знатоков охотничьего дела, судя по их рассказу, и это возможно. Охотникам во всем приходится верить.
И. Богданов
ИЗОДРАННЫЙ ПОЛУШУБОК
Если сказать, что это случилось полсотни лет назад, многие подумают: пошел в старине копаться. А мне кажется, было это только вчера. Жили мы в деревне. Бедность толкала моих родителей на разные выдумки. Летом мать драла лыко, ухаживала за огородом, собирала грибы, ягоды, сушила их и складывала про запас на зиму.
Отец с раннего утра до позднего вечера косил сено богатым соседям, убирал хлеб, а в воскресенье уходил на охоту. Ружьишко у него было допотопное — шомпольное, тяжелое, с таким утолщением на конце ствола, что казалось, на него набалдашник надет.
В морозные зимние вечера отец нередко возился со своей шомполкой, ворчал на мать за то, что она давала плохую кудель для пыжей.
Кроме ружья, у нас было еще два капкана для зайцев. Они все время стояли в лесу. Отец уходил в лес всегда один, и мне подчас так хотелось бежать за ним по пухлому свежевыпавшему снегу. Но отец неизменно отвечал:
— Мал, молоко на губах не обсохло, а на охоту идешь. Правда, раза два он все же брал меня с собой, но в капканах ничего не было. Там, в лесу отец учил меня, как правильно обходить следы, ставить капканы, проверять их.
Как-то рано утром он разбудил меня:
— Гришок, сбегай, дозорь капканы. Ночью-то падера была, поди, кто попал. Я, конечно, очень обрадовался, наскоро умылся, на ходу сжевал кусок черного хлеба, сдернул с вешалки полушубок, и, схватив лыжи, выбежал на улицу. Я летел по едва заметному, присыпанному снегом, следу, который вчера был проложен отцом.
После перелеска начался мелкий ольховый кустарник, за ним — овраг. Смотрю на противоположную сторону оврага, а там снег взрыт. «Ну, — думаю, — есть!» С трудом перебрался через овраг, и вижу — снежная борозда. Словно чем-то пробуравленная, она уходит в чащу зигзагами, а по бокам ярко-красные комочки алеют.
Мне вдруг стало страшно. «Зря, — думаю, — у отца ружья не попросил». Но пошел все-таки. Вижу, капкан чернеет. Подошел ближе. А около капкана зайчишка крутится. Весь в крови, бедняга. Задняя часть ободрана, лапа в скобах зажата. Сидит он и смотрит на меня так жалобно, будто сказать хочет: отпусти, Гришок, всю жизнь благодарить буду.
