Охота на свиней - [12]

Но когда наконец он совсем снарядился и уже стоял с чемоданом, собираясь отправиться в путь (и вне всякого сомнения, бесспорно, где-то в нем сидела мысль, что он не вернется, никогда не вернется, пусть все идет, как может, родители-то небось управятся, и с хозяйством, и с малышкой), крошечные пальчики ребенка вцепились в него, словно когти, словно пальцы умирающей, которые не хотели разжаться (он проделал дальнюю дорогу в Брубю, специально чтобы попрощаться, и не смог вымолвить это слово, не смог, и все). Девочка расплакалась, да как. Он поставил чемодан на пол, сел на корточки, попытался уговорить ее; но она была еще слишком мала, чтоб воспринимать словесные сообщения, она догадалась по интонации, вот и всё, по скованности поз, и раздражительности, и стремлению сбежать — вот и всё; и он почувствовал, что губы онемели, он был не в состоянии продолжать — в словах сквозили принужденность и нетерпение, девочка не желала слушать его голос, она вцепилась в него, зарылась лицом в его одежду и все плакала, плакала. В конце концов ему пришлось оттолкнуть ее. И она вдруг разом умолкла — только обезумевшие глаза на зареванном личике зияли пустотой. Он видел те же зеленовато-голубые жилки, что всего несколько дней назад видел на лбу умирающей, они вздулись и пульсировали — легонько, быстро-быстро — под тонкой кожей на выпуклом высоком лбу. Белые волосы висели потными космами. Она совсем замолчала и не шевелилась. Не желала смотреть на него. Бабушка подхватила ее на руки, она не сопротивлялась. Теперь он мог уйти. Она не шевелилась на руках у бабушки; шагая по дороге к станции, он не слышал за спиной ни звука. Только поскрипывал серо-белый гравий, ясное пустое осеннее безмолвие единовластно царило над иссохшими полями.

Вот так он и сбежал: зная, что предал, но иначе не мог — так уж получилось, его уносило прочь, иначе он не мог.

На рассвете следующего дня он стоял на набережной в Охусе, в тяжелой серой мгле, в которой чувствовался вкус снега, год был на исходе, уже ноябрь. Плоские мягкие блестяще-черные волны зыби, точно дрожь, набегали с невидимых просторов Балтики, море дышало, словно исполинский зверь. И вдруг взошло солнце — кровавое яйцо среди разлившегося в тумане болезненно-грязного зарева. Он подхватил свой чемодан и взошел на борт — шкипер был близким родичем и денег за проезд не взял. Суденышко было маленькое, скверное, старое, грузовая шаланда, всей команды — три матроса и шкипер. Едва они вышли из гавани, туман рассеялся, подул ветер. По-прежнему пахло снегом. Низко над черной водой ползли клочковатые черные тучи, в их разрывах сияло по-осеннему чистое небо, искрилось в иссиня-черной глубине прозрачных, как лед, все выше вздымающихся валов. Порою по волнам проносился шквал льдистых колючих снежинок, порою ветер крепчал, набирал силу, но становился прямо-таки мучительно-теплым; до странности изменчивая, тревожная погода.

Плавание и в самом деле оказалось из тех, что надолго остаются в памяти: днем ветер превратился в шторм; незатихающий грохот, рев, вой, качка то под ясным, то под исчерна-хмурым небом. Товиту не посчастливилось: это был один из самых могучих осенних штормов на памяти людей. Трое суток шаланду носило как щепку по южной Балтике, они уже толком не различали, где верх, где низ, и совсем было распрощались с жизнью. Но на третью ночь буря начала слабеть и в пляске черных водяных исполинов блеснул огонь маяка. Это было литовское побережье, они напрочь сбились с курса. Делать нечего — пошли в Либаву, чтобы дать роздых себе и шаланде, ободранной и выпотрошенной, как яичная скорлупа.

Огонь маяка. Ночь. Волноломы во тьме белеют клочьями пены.

Резкий газовый свет над молом. Клубящаяся морская ночь окружала мол, газомеры, фабрики, сквозь трещины в цементной стене то приливало, то отступало море, будто сквозь темные корявые дыры в зубах. Там, куда не достигал зеленовато-белый свет, море дышало и стонало во тьме, волны, будто живые существа, схватившиеся средь мрака в поединке, дышащие липкой от влаги, холодной соленой кожей. За верфями и доками простиралась во тьме равнина… На рассвете открылся большой портовый и промышленный город, который им, провинциалам из-за моря, показался огромным, без конца и краю. В гавани полно грязи, между высокими железными кораблями и низенькими ветхими шаландами плавали клубки тростника, какие-то деревяшки, экскременты, мертвая чайка. Мокрый от дождя серый город распластался на равнине скопищем дохлых насекомых. Железные мосты тонули в копотной пелене дождя. Мол заслонял город от моря, точно стена, но долгая зыбь все же добегала до набережных и плескалась о камни. Вдалеке, в пелене мороси, ждали на путях бесконечные вереницы отцепленных железнодорожных вагонов.

Город походил на серую, пропитанную человечьим запахом тюрьму. Площади — словно вытоптанные поля.

Минул день.

(Глаза ребенка — пустые, темные, как цементный карьер: западня. Темное под голубым, болотная вода. Он не слышал ее плача, его поглотил туман).

Сумерки настали теплые. Прямо как весной, совсем не к месту сейчас, на исходе слякотного выдохшегося ноября. Но тяжелый серый воздух дивно благоухал землей — плодородием, влажной илистой землей и кишащими птицей топями благоухали сумерки; тяжелое и по-весеннему мягкое, явилось по капризу случая в этот сереющий, меркнущий осенний вечер ласковое тепло. Солнце садилось в тучи — темная мгла в огненном зареве. Снова пошел дождь, тихий и теплый… С пронзительным криком взлетела чайка, белой молнией распорола набрякший сыростью вечер, тело жаждало свободы, душа рвалась наружу. Между небом, водой и сумерками словно и не было границы — стерлась, исчезла! Вместе со всеми он зашел в кафе, в низкий зальчик, полный шума и толкотни, — человечий запах густел в воздухе липким маревом, воняло рыбой и нищетой. Он и не знал, что запах людей может быть столь мерзким. А здесь, в городе, этот запах липнул ко всему, запах нищеты — не просто человечий запах, а запах людей, живущих как скоты, спящих на свалках, спаривающихся там, рожающих, умирающих. Кафе было битком набито серыми лоснящимися физиономиями. И этот вездесущий запах — он приставал к одежде, липнул к телу. Не отвяжешься, ты как в ловушке… Товит начал пить — сперва мелкими глотками (чтобы хмель не накрыл разом, как мешок, ведь такое с ним уже бывало — как в мешке, в черном мертвом беспамятстве) и с неприступным видом глядел по сторонам, а сам не спеша пил, все больше и больше… Потом вспыхнула свара… Он так и не понял почему: просто вдруг почувствовал, как его подхватило множество рук, промелькнули лампы над бильярдным столом. И он тяжело плюхнулся наземь — уличная грязь громко чавкнула — забарахтался в скользкой, пахнущей морем жиже. Некоторое время он так и лежал там, сколько — неизвестно, время остановилось. Потом кое-как поднялся, стал на ноги, зашагал в город — находился-то он в портовом районе — отупевший, сам не свой, вусмерть пьяный, ему было совершенно безразлично, где он кончит, он знал только, что самое лучшее было бы как-нибудь незаметно, беззвучно, безболезненно пропасть, исчезнуть, выдраться из всего этого.