Охота на Роммеля - [49]

— Что это за вид?

— Похоже, стрижи.

Они имели пятнистые головы, серо-белые тельца и черные хвосты, напоминавшие фалды от фрака. Панч налил им вторую крышечку.

— Что, ребятки, не хочется обратно на солнышко?

Вторая птица пила прямо с ладони Стэндаджа.

— Поехали с нами. Будете нашими талисманами.

Через минуту кто-то из нас сделал неловкое движение, и птицы улетели.

— Даже печаль какую-то навеяли, правда? — спросил Панч.

Наши два грузовика стояли бок о бок. Один затенял другой. Кроме того, оба экипажа могли переговариваться друг с другом, не вылезая под солнце. Я сверил нашу позицию по данным Уоннамейкера и Стэндаджа. До Южной пирамиды камней оставалось 80 миль. Если бы мы отправились в путь в 13:00 и держали скорость около 20 миль в час, то достигли бы МВР (места вероятного расположения) с часом дневного света в запасе. Я завел с парнями разговор и предложил им передвигаться на более высокой скорости — лишь бы моторы не перегрелись.

— Теряя что-то на горючем, мы сэкономим минуты дневного света. Я не хочу блуждать в темноте в поисках канистр, запрятанных в скалах. Вы как? Согласны?

Грейнджер возился с чаем и открывал мясные консервы. «От Либби. Говядина. Животные выращены на чистом зерне. Продукт из Бразилии». Сначала он пробивал ножом в банке дыру, чтобы выпустить воздух, затем отгибал снизу кольцо открывалки и прорезал ею паз вокруг середины (более широкой, чем дно). Один хлопок основанием ладони, и горячий липкий кусок розовато-серой говядины, с желатином по бокам, выскальзывал в миску.

— Бисквиты и чай! Что еще нужно мужчине?

Уоннамейкер согласился с моим предложением. Он тоже был не прочь добраться до склада пораньше.

— В пустыне ничто не бывает там, где вы думаете. К тому же после темноты мы можем попасть в плохую ситуацию. Патрули не раз обстреливали друг друга по ошибке.

В 13:15 мы снова двинулись в путь. Местность стала неровной. Нам пришлось объехать несколько базальтовых хребтов. Каждый зигзаг вносил в навигацию еще большую неопределенность. Мой перегретый мозг трещал от мыслей. Что произойдет, если мы не найдем склад горючего? Мы останемся без бензина в пятистах милях по другую сторону Песчаного моря и в трехстах милях от Джейка и Ника. А как мы уязвимы на таких хрупких и постоянно ломающихся машинах! Я заметил, что напряженно прислушиваюсь к малейшим необычным звукам. Панч с усмешкой покосился на меня со своего сиденья.

— Водитель нигде не прислушивается к звукам мотора так чутко, как в этих местах. Не так ли, мистер Чэпмен?

Он поймал меня.

— Клянусь, что иногда я слышу стук каждого клапана, — добавил он.

Мы начали объезжать еще одну гряду.

— Панч? Кем ты будешь работать, когда вернешься домой?

— Я буду выращивать уток. Серьезное дело, между прочим. У меня пять прудов для разведения пород и большой инкубатор.

— А кто сейчас присматривает за хозяйством?

— Брат. И моя старушка.

Продолжая говорить, Панч осматривал небо в поисках немецких самолетов. Он рассказал, что в Северной Африке у него воевали три брата: один — в технической роте, а двое — в морской пехоте. Последний брат, оставшийся дома, был освобожден от воинской повинности и вел их семейный бизнес.

— Ты скучаешь по дому?

— Не нужно думать о таких вопросах, сэр. Ты доведешь себя до безумия, если дашь подобным мыслям волю.

14:00. Солнце начинает опускаться, но жара становится сильнее. Мне вдруг припомнился разговор со Стайном, когда незадолго до гибели он высказал мне свое мнение об ирландцах. (Из-за моей матери он всегда считал меня ирландцем.) Стайн придумал теорию о том, что люди разных рас обитают в телах по-разному. «Англичанин покачивается внутри своей кожи, как комочек в горшке с патокой. Он шишка, инертная во всем. Вот почему англичане плохие повара и не могут крутиться в жизни. Но им комфортно. В гостиной своих тел англичанам уютно, как в паре старых шлепанцев. Ирландцы тоже не могут крутиться. Они устраиваются внутри костей, как привидения в кафедральном соборе. Ирландцы ненавидят свои тела, потому что когда-то давно они были ангелами. Единственный народ, который может петь не хуже ирландцев, это итальянцы, но они эксцентричные и веселые, потому что им нравится жить в своих телах».

Стайн изложил мне эту теорию в ночном лагере во время битвы при Газале. В ту пору мы оба находились на таком уровне психического истощения, что могли воспринимать любые мистерии.

— Тебе еще снится тот сон? — спросил меня Стайн. — О твоей матери на озере?

— Да, но в последнее время в сюжете произошли любопытные изменения. Я больше не обременен тяжелым одеянием. Помнишь? Ты интерпретировал его, как рыцарские доспехи. Как думаешь, это прогресс?

Стайн пожал плечами.

— Возможно, ты вырос из них, — ответил он. — Хотя теперь ты сражаешься в броне в буквальном смысле слова.

Он указал на танки, окружавшие нас.

— Следующим этапом будет аскетизм и отречение от благ мирских.

Стайн как бы предсказывал, что вскоре я покину прибрежную роскошь Востока и отправлюсь в глубь континента. Туда, где меня ожидала тишина и отсутствие отвлекающих моментов. Аскетизм. Путь души.

— Ты почувствуешь в себе мир, как Иисус и его пророки, — сказал он. — Это твоя ирландская стезя, Чэп. Ты идешь по ней с того вечера, как увидел свою мать на хирургическом столе в чулане госпиталя. С той ночи, когда ты спустился на заснеженные рельсы.