Охота на охотника - [14]

Женщина смотрела с вызовом.

И…

— А она?

— Она? — отец задумался и крепко. И вскоре вынужден был признать. — Убили Мишеньку и его секретаря. Брасова исчезла… честно говоря, думаю, ее тоже убили. Не тот у нее характер, чтобы держаться в стороне.

— Как ты сказал?

— Брасова. По первому супругу… она сама из простых, но замуж вышла удачно. Оба раза. А еще она была достаточно умна, чтобы понимать, что ее здесь не любят. Пожалуй, у Мишеньки, будь он порешительней, имелись неплохие шансы. Но он полагал, что верность превыше всего. И пусть брат отрекся, но оставался Алексей, которого можно было бы короновать, а раз так, то собственные права свои Мишенька полагал недостаточными. Его убили прежде Николая, верно, опасаясь, что, как только известие о расстреле дойдет до Мишеньки, он не станет более притворяться покорным.

…еще снимок.

Вновь старый и смутный…

— Мой дядя… кузены… великая княжна… она была в немалых летах и нравом отличалась на редкость неуступчивым. У них у всех был шанс уехать, но… никто и не думал, что все так повернется. Смуту полагали временной. Как же, война, которая тянулась столько лет, народ устал, вот и бунтует, но на всяких бунтовщиков войска сыщутся, и надо лишь погодить.

Пожилая женщина, чьи черты лица кажутся смутно знакомыми. И мужчина в старого кроя платье, рядом с ним — мальчик… и снова мужчина, но другой.

Незнакомые чужие люди, которые могли бы быть родней.

— Их убили в Алапаевске, якобы неизвестная банда. Охрану расстреляли, а их увезли… после смутьяны объявили о побеге…

И снова снимки.

— Арсинор… расстреляли прилюдно, о чем и написали в газетах…

…и еще один.

Кровь, кровь и снова кровь… их вырезали, всех тех, кто был связан друг с другом незримыми узами родственной силы. Вырезали, не понимая, что пролитая, кровь взывает к отмщению, а сила пробуждается, готовая выплеснуться.

И выплеснулась.

Пролетела по людям, изменяя их, побуждая лить еще больше крови.

Лешек закрыл глаза и велел себе успокоиться. Тот, кого он ищет, где-то здесь, он сокрыт за снимками.

— У них детей быть не могло, во всяком случае известных и признанных… — отец закрыл альбом и провел руками по лицу. — Мне повезло. Я не знаю, что делал бы, если бы остался здесь. Но… я уродился на редкость слабым, больным, и никто из целителей не давал мне и года жизни… кроме Одовецкой.

— Той самой?

— Княгиня у нас одна, Лешек… как тебе ее внучка?

— Пугает.

— Чем?

— Меня целители вообще пугают, — признался Лешек. — Есть в них что-то этакое… жуткое до невозможности. Вот, бывало, глядят и думаешь, то ли они лечить тебя хотят, то ли вскрывать…

— Твоя правда. Значит, не глянулась.

Лешек вздохнул.

Молодая Одовецкая пахла морской солью и еще сталью, а железо… оно было в камне, но все одно было чуждым камню.

— Она тогда не была столь известна. Разве что скандальным разводом, после которого от нее отреклась собственная семья. Кажется, некоторое время она жила при монастыре, а после уж ее пригласили и на меня глянуть. Мне повезло…

Отец замолчал, впрочем, ненадолго.

— С позволения матушки Одовецкая увезла меня к морю. И не знаю, что она сделала… знаю, стоило это ей немало, потому как не бывает бесплатных чудес, но я выжил. И прожил этот клятый год, а потом еще один и еще… до пятнадцати лет я жил, как будто каждый день мой был последним. И сам понимаешь, что, хотя матушка меня и навещала, но… никто, даже она, всерьез не рассчитывал, что я не только выживу, но и когда-нибудь примерю корону. Да, меня учили. Грамоте и счету, языкам немного и прочей малости, без которой и вовсе невозможно обойтись. А в остальном я был представлен сам себе. И не скажу, чтобы сие меня сильно расстраивало.

Глава 5

Глава 5

Он помнил берег моря.

Песчаную косу, которая вытянулась, раскинулась, подставляя белесый бок ветрам. Помнил само море, когда синее, когда сизое, порой спокойное, ластящееся. Бывало, подберется к самым ногам, лизнет кожу и отступит, играючи, маня за собой. А после брызнет соленой искрой и покатится, покатится, слизывая и песок, и ветки.

Море приносило дары.

Пустые раковины, куски досок и однажды даже бутылку, про которую цесаревич Александр сочинил целую историю. В ней было место пиратам, сокровищам и храброму юнге…

…о море он читал.

И слушал напевы его, часы проводя на берегу. И никто из челяди, которой полон был маленький их домик, не пытался помешать цесаревичу. Разве что Одовецкая имела обыкновение выходить с книгою. Она садилась на плетеное кресло, поправляла шляпку и книгу открывала, и делала вид, будто читает.

— О чем ты думаешь? — спросила она как-то, когда читать надоело. А может, дело было не в книге, но в письме, заставившем Одовецкую морщиться, будто бы у нее болело что-то. Письмо цесаревич видел, и то, как Одовецкая его читала… и гримаса ее ему не понравилась.

— О море. Что за его краем? — цесаревич бросил камушек, и тот ушел в воду, вместо того, чтобы прыгать.

— Смотря за каким краем.

Одовецкую он, мальчишка диковатый и по мнению многих чересчур уж разбалованный волей, пожалуй, любил. Она никогда не пыталась занудствовать, как его учителя. Не охала и не ахала, как престарелая кормилица, не говорила, что он мал еще и чего-то там не понимает.