Охота на мух. Вновь распятый - [20]

Мир-Джавад смотрел на Гюли и чувствовал, как переполняется нежностью и любовью его душа.

— Как расцвела ее красота, какое удовольствие будет одевать это тело, а еще большее раздевать. Дарить ей подарки наслаждение, — думал Мир-Джавад, разглядывая пристально каждую деталь ее тела.

Он гнал от себя другие, греховные мысли: ему хотелось здесь же, в кабинете, раздеть ее и на широком кожаном диване, который он конфисковал, где, уже не помнил, и наслаждаться ею, вместо этой утомительной работы.

— Нарочно скрылась? — спросил он ревниво.

— Какое тебе дело? Ты что, мне муж? — вскинулась Гюли. — По-твоему, нам надо было остаться на потеху всей улицы, а то и города.

— Тоже мне, саманный город! — презрительно бросил Мир-Джавад.

— Слушай, что ты ко мне привязался? — рассвирепела обиженная за родной городок Гюли. — Приехал, растоптал все законы гостеприимства, адат и коран в придачу, сделал свое грязное, черное дело и еще издеваешься. Ты, негодяй, еще и мать мою опозорил…

— Не говори глупости, женщина, нужна мне была твоя вдова, когда ты рядом.

— Ара, значит, ты хочешь сказать, она на стороне нагуляла ребенка?

— Это — шофер, э! Я ему скажу, он женится на твоей матери… Теперь ты довольна?

— Я буду довольна, если ты последуешь его примеру и женишься на мне, я тоже жду ребенка…

Мир-Джавад обрадовался.

— Молодец, ты делаешь меня мужчиной… Но жениться не могу. Не спрашивай: зачем, почему? Не могу и все!..

…Трудно объяснить то, что и самому не понять. На днях Атабек вызвал к себе с отчетом о конфискации. Остался доволен своей долей, суммой, отправленной в столицу, во дворец эмира, развеселился, как ребенок, а когда Мир-Джавад собрался уходить, вернул его от двери.

— Мальчик, почему ты не женишься? Женилка не выросла?

Мир-Джавад смущенно замялся.

— Шучу, шучу, — рассмеялся Атабек. — Пока не женись. Я тебе невесту подыскал: красивая, умная… Правда, я ее не могу уговорить, но ты надейся и жди. Я сказал, я помогу!

— Спасибо, учитель! — только и нашелся сказать Мир-Джавад.

Недоумевая, ушел и целый день не мог от волнения работать, — развлекался: достал из коробочки искусственных, сделанных из резины, мух, настоящих где зимой возьмешь, прилеплял их в разных местах, ходил, тренировался, сшибая ниткой резинки, затем привязал несколько «мух» к вентилятору, включил его, поток воздуха кружил «мух», и Мир-Джавад стрелял их «с лета».

Но машина конфискации и разорения работала, раз запущенная, уже самостоятельно.

…Мир-Джавад попытался поцеловать Гюли, но она резко и недовольно отстранилась.

— Трудно тебе объяснить, я и сам не понимаю.

— Что понимать? У ребенка должен быть отец, и ты им будешь, или я пойду к твоему начальнику, учти, я еще несовершеннолетняя, и все ему выложу.

Мир-Джавад засмеялся, просто хохотал.

— Ты прелесть! — стонал он между приступами хохота. — Повторяешь слова матери, как попугай, а ты — газель, лань, серна, ты должна быть сама собою: пугливой, грациозной, нежной, смотри, какие слова выучил, взял себе одного заключенного, передает мне каждый день свои знания, умный очень, философ большой, профессор… А ты базаришь, как торговка с центрального рынка. Стыдись!

— Это мне стыдиться? — возмутилась Гюли и… заревела, вытирая по-детски кулачком слезы. — Кто тебя звал, проклятый, приехал, опозорил, жениться не хочет и еще поучает.

Мир-Джавад, не обращая внимания на ее слезы, открыл сейф, достал фотографии. Гюли продолжала рыдать.

— Перестань реветь, хватит. Полюбуйся на эти картинки, они настоящие.

Мир-Джавад швырнул фотографии на стол перед Гюли, а сам отошел к окну, он столько раз любовался фотографиями, что знал их наизусть: на всех видна была Гюли, голая и в таких позах, о которых она, он был уверен, и не подозревала… И лишь на одном, на последнем снимке был виден голый партнер — сардар Али.

За окном шел снег, редкие прохожие торопились покинуть негостеприимную, продуваемую насквозь улицу… За спиной Мир-Джавада послышался стук упавшего тела. Мир-Джавад испуганно оглянулся и бросился к Гюли. Она лежала на ковре, зажав в руке ту, самую последнюю, фотографию. Мир-Джавад стал ее целовать, пытаясь привести в чувство, а затем, почти не раздевая и не раздеваясь сам, жадно овладел ею. Его конвульсии или тяжесть тела привели Гюли в сознание. Увидев над собой, так близко, его лицо, не осознавая происходящего, она тихо прошептала:

— Неужели это — он?..

Мир-Джавад молча встал с нее, бесцеремонно застегнул, не прячась, штаны, помог подняться Гюли, усадил ее на диван.

— Он, это — он! А я, это — я!.. Ребенок — мой, а об остальном тебе знать не полагается. Есть вещи, о которых не только знать, думать опасно. Я тебе не советую…

Мир-Джавад положил фотографии в сейф, достал стоявшую там же на полке бутылку марочного коньяка, налил полстакана и заставил выпить Гюли.

— Пей, пей, ты вон какая бледная, как снег, холодная, как лед, тебе вредно, ребенку вредно, пей и не разговаривай.

Гюли, не сопротивляясь, выпила коньяк, сразу порозовела, дрожь в теле исчезла. Дурной сон, на который так надеялась Гюли, не проходил, наоборот, она вдруг ощутила весь ужас реальности, неотвратимости настоящего…