Охота на лошадей - [3]

– А вот и папа, – показала дочь Кибла. Солнце играло на ее светло-коричневой руке, и легкие тени пробегали по желтовато-оранжевому платью. «Слишком юная для меня», – мелькнула неожиданная мысль. Или, вернее, я слишком стар. Вечность тоже стара. До сорока у меня впереди еще несколько лет, но я мог бы рассказать Мафусаилу пару интересных историй.

Кибл шагнул на берег с одного из катеров, кормой пришвартованных к асфальтовой дорожке, и с приветливой улыбкой направился навстречу нам. Мой начальник выглядел точно так же, как и в обычные рабочие дни, только рубашка у него была с открытым воротом. Невысокий полноватый человек со спокойными манерами и немного озабоченным лицом. За стеклами очков в неброской оправе поблескивали светлые серо-голубые глаза, и, как обычно, во время бритья он по рассеянности оставил на щеке темную дорожку. Из-за преждевременной лысины уже в тридцать пять лет он выглядел на пятьдесят, но не сожалел об этом, убежденный, что именно солидный вид помог ему быстро сделать карьеру, обогнав ровесников. Вероятно, он прав. Кибл выглядел безобидным, осторожным, нечестолюбивым – короче, совершенно безвредным созданием природы. Восемь лет назад он унаследовал меня вместе с остальной организацией. Мне хватило двух минут, чтобы при первом же знакомстве за пустой болтовней оценить его острый как бритва ум.

– Джин, – воскликнул Кибл, – я так рад, что вы приехали!

Он сжал мне руку и потряс ее. Формальность, принятая в обществе, но не имеющая значения ни для него, ни для меня. Мы обменялись такими же протокольными улыбками. Зато теплое отношение к дочери у него шло от сердца. Она нежно поцеловала отца, и в глазах босса сияла такая гордость, какой я никогда раньше не замечал.

– Линни, любовь моя, ну, слава богу, ты в целости и сохранности добралась сюда. Кто вел машину? Джин?

– Он уступил мне. И даже ни разу не вздрогнул.

Кибл с веселым изумлением посмотрел на меня, а я повторил комплимент ее мастерству водителя. Отец поблагодарил меня кивком, прекрасно понимая, почему я это говорю.

Он направился к реке, жестом пригласив меня присоединиться к ним. Катер Кибла, возле которого мы остановились, представлял собой элегантное, аккуратное судно из стекловолокна, с каютой впереди и просторной открытой палубой на корме. Нигде ни пятнышка, хромированные части сверкают, как зеркала. На скамье с бледно-голубой обивкой сидели рядом мужчина и женщина. Увидев нас, они улыбнулись, но не встали.

Линни прыгнула с берега на палубу и поцеловала женщину. Кибл осторожно спустился за ней.

– Прошу вас, сюда, – показал он на борт. И опять мне предлагался выбор: приказ или приглашение – могу оценить его слова по своему желанию. Я решил считать их приглашением и ступил на борт «Летящей коноплянки», так и не поняв, в какое плавание отправляюсь.

– Моя жена Джоан. – Кибл махнул рукой в сторону сидевшей женщины. – Дорогая, это Джин Хоукинс.

Джоан Кибл, похожая на маленькую птицу, сохранила кокетливые манеры от тех времен, когда ее считали хорошенькой. Она сощурила глаза, приглашая меня повосхищаться ею, катером, погодой, чем угодно. Я наскреб нужные слова и сказал несколько банальностей о погоде, плавании по реке и об искусстве вождения ее дочери. Кибл прервал меня, помахав рукой в сторону сидевшего мужчины.

– Вы еще не встречались... – Он с минуту поколебался и продолжил: – Дэйв. Джин, это Дэйв Теллер.

Теллер встал, пожал мне руку так, будто экономил силы, и сказал, что рад со мной познакомиться. Его помятая бледно-голубая рубашка свободно свисала над залатанными хлопчатобумажными брюками. Старые парусиновые туфли на босу ногу и грязная бейсболка дополняли костюм Теллера. Американец, хорошо образованный, преуспевающий, уверенный в себе – эта характеристика тотчас прокрутилась в моем натренированном мозгу. Худощавый мужчина лет пятидесяти, с большим ястребиным носом, прямым взглядом и посещающий великолепного дантиста.

Кибл не дал нам никакой информации друг о друге, лишь представил, а сам занялся подготовкой своего корабля к отплытию. Его обращение за помощью к какому-то Питеру, очевидно находившемуся в каюте, осталось без ответа. Я заглянул в дверь и увидел мальчика лет двенадцати, заряжавшего пленку в маленький фотоаппарат.

– Питер! – кричал отец.

Питер, испустив вздох мученика, захлопнул крышку аппарата и вышел, перекручивая пленку и не спуская глаз с кнопки. Он уверенно, не глядя, шагнул на узкий борт, а с него прыгнул на асфальтовую дорожку.

– Когда-нибудь он шлепнется за борт, – сказала Линни, ни к кому не обращаясь.

Брат даже не услышал, все его внимание сосредоточилось на пленке. Одной рукой он держал камеру, а другой медленно отвязывал канат, опустившись на асфальт. Потом встал, с двумя грязными полосками на коленях, и направил объектив на проплывавшую мимо стаю уток.

А на борту Кибл и Теллер принимали швартовы, щурясь на солнце и дружески болтая. Линни и мать, подняв много шума из ничего, кольцами укладывали канат на палубе. Хотел бы я знать, какого черта я здесь болтаюсь, чужой абсолютно всем? Не новое чувство, но часто повторяющееся. Две стороны моей жизни расходились все дальше. Обычное существование в обществе потеряло всякий смысл, и под ним, там, где должен быть прочный фундамент, открылась пустота одиночества. Одиночество становилось все мучительнее и мучительнее. И настоящее было скверным, а будущее – бездной. Только работа собирала мою расколотую личность во что-то, напоминавшее целое, хотя я знал, что именно работа и дала начало одиночеству. Работа и Кэролайн. Если быть точным, муж Кэролайн.