Охота на «кротов» - [102]

.

Хотя теперь с Энглтона было снято обвинение в том, что он, основной «охотник на кротов», сам являлся главным «кротом», из своего изгнания он нанес ответный удар. В качестве инструмента борьбы им был избран писатель и журналист Эдвард Джей Эпштейн. В 1978 году Эпштейн опубликовал книгу под названием «Легенда»— Энглтон при этом выступал в роли Глубокой Глотки, — в которой впервые рассказал о войне между перебежчиками, о закулисных стычках между Голицыным и Носенко, об убежденности Энглтона в том, что Носенко солгал о Ли Харви Освальде, и о вере Эдгара Гувера в «Федору»[233]. Энглтон представлен в книге как герой, прославленный контрразведчик с «преждевременно поседевшими волосами и прекрасно вылепленным лицом», «невероятно терпеливый» рыбак, который «выуживал перебежчиков, как форель»[234].

В то время, когда появилась эта книга, в Вашингтоне широко распространилось мнение, что источником сведений Эпштейна был Энглтон, в своем более позднем произведении Эпштейн подтвердил это предположение[235]. Эпштейн признался, что начиная с 1977 года за десять лет он взял у Энглтона серию интервью. Во второй книге Энглтон цитируется прямо с восхищением.

У Энглтона имелись обширные связи в прессе, и ему удалось через Эпштейна и других поведать о своих горестях и своем уникальном видении мира. После своего падения он стал своеобразной знаменитостью, предметом нескончаемого восхищения журналистов, авторов научных книг, романистов и создателей фильмов.

Но изгнание совершенно выбило из колеи старого шефа контрразведки. Уязвленный свидетельскими показаниями Джона Харта в комитете по политическим убийствам палаты представителей о том, как вели дело Носенко (Харт назвал это «мерзостью»), Энглтон в 1978 году обратился к Стэнсфилду Тэрнеру, директору

ЦРУ, пытаясь получить доступ к собственным бывшим досье, чтобы подготовить опровержение. Заявив, что ему необходимо изучить досье по делу Носенко, чтобы подготовить свои собственные показания в комитете, Энглтон получил только два из них; но в качестве компромисса, который, должно быть, выглядел подслащенной пилюлей, ему в итоге разрешили приехать в штаб-квартиру ЦРУ, где он некогда обладал такой огромной властью, и прочитать еще кое-какие секретные документы. Пришлось надеть значок посетителя[236].

Не имея в своем распоряжении ни агентов, ни отдела контрразведки, Энглтон тем не менее наносил ответные удары различными путями, используя оперативное мастерство, которое он оттачивал на протяжении более трех десятилетий. В Вашингтоне поползли слухи, что Колби — «крот». Но так или иначе их никогда нельзя было прямо связать с Энглтоном. Бывший шеф контрразведки усвоил позицию «я здесь ни при чем», когда его спрашивали о кампании слухов в адрес человека, уволившего его со службы.

Сам Колби, когда его спросили, не Энглтон ли обвинил его в том, что он законспирированный агент, ответил: «Я никогда не слышал от него ничего подобного. Слышал, что некоторые его помощники говорили об этом[237]. До меня дошли слухи, что сотрудники его отдела говорили, будто я «крот» или наподобие того, что большего вреда Управлению Колби не смог бы нанести, даже если бы был «кротом».

Несколько лет спустя мне позвонил Джим.

— Как ты? — спросил я.

— Чувствую себя не очень хорошо.

— Что ты хочешь этим сказать?

— «Нью рипаблик» на этой неделе сообщила, будто я сказал, что ты советский «крот».

— Джим, как я понимаю, ты этого не говорил, но кто-то из твоих (бывших) помощников сделал это заявление.

— Правильно.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Он не ответил.

— Я напишу письмо в «Нью рипаблик», в котором сообщу, что, насколько я понимаю, ты никогда не говорил этого.

Я отправил письмо, и оно было опубликовано[238]. Я часто думал, в чем же состояла его проблема? Подозреваю, цто он, видимо, боялся привлечения к суду за клевету».

И каков же был ответ Колби на слухи о нем, циркулировавшие по столице? «Я сказал, что я не «крот», — ответил он. — Ничего подобного. Все это чепуха. Я сразу отмел все это».

В 1976 году Пол Гарблер, вернувшись из Швеции, потребовал провести официальное расследование туманных обвинений в свой адрес. Никто никогда не занимался бывшим руководителем московской резидентуры. Но по неофициальным каналам ему стало известно, что почти десятилетие он жил с тайным клеймом человека, подозревавшегося в том, что он — советский агент проникновения в ЦРУ. Именно этим подозрением объяснялась его ссылка на Тринидад на четыре года, когда его работа в отделе операций по Советскому Союзу должна была обеспечить успех его карьере.

В письме генеральному инспектору Управления Гарблер писал: «Я оказался жертвой обвинения, защищаться от которого мне никогда не представлялось возможности… Я был возмущен тем, как поступили с моей семьей и со мной. Без расследования, — писал Гарблер, — невозможно снять обвинение в нарушении безопасности. В конечном счете я хотел бы защитить себя и восстановить свое доброе имя»[239].

Спустя восемь месяцев, в августе 1977 года, Гарблер получил письмо о. т Джона Блейка, исполняющего обязанности заместителя директора ЦРУ, в котором сообщалось, что «вопрос о нарушении безопасности полностью решен в вашу пользу». Впервые ЦРУ информировало, что против него выдвигалось обвинение в нарушении безопасности. Далее в письме Блейк признавал, что обвинение в Шпионаже действительно «неблагоприятно отразилось» на карьере Гарблера. «Ваши чувства разочарования и горечи понятны, — писал Блейк, — и мне остается только сожалеть, что время вернуть невозможно»