Огюст Ренуар - [72]

Другим обитателем Маки, живо запомнившимся Габриэль, был Биби — живущий впроголодь поэт. Он приходил читать моей матери стихи и в обмен на это получал кусок холодной телятины с корнишонами. Он опустошал всю банку и вдобавок выпивал бутылку вина, которая подавалась к этой закуске. Отец, всегда находившийся в мастерской во время его визитов, однажды встретился с ним на тропинке в Маки. «Здравствуйте, мсье Ренуар. Я Биби, поэт. Хозяйка меня хорошо знает». — «Это вы уничтожаете мои банки с корнишонами?» — «Вот именно. И пользуюсь случаем, чтобы обратиться к вам с просьбой. Вам следовало бы сказать мадам Ренуар, что она кладет слишком много соли. Сам я не смею — это могло бы задеть ее авторское самолюбие». — «Благодарю вас, — ответил мой отец, — непременно передам».

Габриэль часто возвращалась к рассказу о больших морозах, из-за которых я заболел и был вызван с юга Ренуар. «Вода в фонтане замерзла. Приходилось ходить за водой на угол улиц Лепик и Толозе. Мне это напоминало деревню и тот колодец на церковной площади, куда я ходила за водой». Как раз тогда Габриэль впервые заговорила с Тулуз-Лотреком. «Я его хорошо знала в лицо. Он несколько раз приходил к хозяину, и я видела его в кабачке на углу, где он был постоянным посетителем…»

В этот день подруги художника, Кудуджа и Алида, псевдоафриканки с бульвара Клиши, сидели тихонько, скорчившись в углу, отказываясь уходить к себе на улицу Констанс, где вода мерзла в кувшине. Тулуз-Лотрек чувствовал себя превосходно: он вышел на улицу и подозвал Габриэль с ее ведром воды. Художник предложил ей стакан горячего вина, от которого она не отказалась, и рассказал про своего отца, который был «еще большим бродягой, чем я». Старый дворянин отправился в Париж, бросив свой развалившийся наследственный замок, находившийся в 650 километрах от столицы, верхом, без гроша в кармане… Ночи он проводил на соломе рядом со своей кобылой и пил ее молоко, когда оно у нее было. Рассказывая мне про это, Габриэль добавляла: «У всех была пропасть свободного времени… за исключением патрона — тот писал без устали!» Она мне также сказала: «Лотрек был очень вежлив. Хозяйку кабачка он приветствовал, снимая шляпу. Лотрек всегда носил крахмальную сорочку, иногда без галстука. Если же надевал галстук, то неизменно черный. Вообще он был очень чистоплотный, веселый и приятный человек. Сначала люди над ним смеялись, давали ему прозвища. Он не обращал на это никакого внимания. А потом привыкли — привыкаешь ко всему! Хозяин говорил — перестаешь друг друга видеть!»

В начале 1895 года Ренуар, отправившийся на юг работать вместе с Сезанном, узнал про смерть Берты Моризо. Для него это был большой удар. Из всех товарищей молодости у него сохранились с ней самые дружеские отношения. В жизни великих творцов приходится намечать какие-то вехи. Одной из них оказалась для Ренуара эта утрата. «Мы начинали все вместе, плечом к плечу, подбадривая друг друга. Но наступает день, и вокруг никого! Все остальные ушли! Голова кругом идет!» Не только смерть сокращала ряды импрессионистов. Понемногу сказывалась разница вкусов — они разбрелись в разные стороны. Средиземное море все больше и больше влекло к себе Ренуара. Моне не покидал Нормандии. Писсарро большую часть времени проводил в Эраньи на Уазе, занимаясь там гравюрой со своим сыном Люсьеном. Во время наездов в Париж он был слишком занят своими выставками, чтобы найти время добраться до Замка Туманов. Однажды, еще до моего рождения, он пришел и провел полдня с моей матерью. Писсарро переживал трудное время, но избегал об этом говорить. О нем я слышал от матери: «Вот кто был по-настоящему элегантен!» Писсарро много рассказывал ей о своих технических исканиях, о Сера и пуантилизме. Сислей оставался верен лесу, который они писали в молодости, и работал в Море, в десяти километрах от Фонтенбло. Он был слабого здоровья. Дега дулся на Ренуара, недовольный его шутками об антисемитизме. Сезанн же никогда не входил полностью в группу «непримиримых» героического периода. Их глубокая дружба с Ренуаром зиждилась на другой основе, которую я постараюсь объяснить.

Телеграмма моей матери о смерти Берты Моризо застала Ренуара за работой — они вместе с Сезанном писали один и тот же пейзаж, довольно далеко от дома. Отец сложил свои принадлежности и помчался на станцию, даже не заходя домой. «У меня было впечатление, что я остался один в пустыне. В поезде я взял себя в руки, вспомнив про твою мать, Пьера и тебя. В такие минуты хорошо быть женатым и иметь детей». Перед смертью Берта Моризо просила моего отца присмотреть за ее дочерью Жюли, которой было тогда семнадцать лет, и племянницами Жанн и Поль Гобийяр. Поль была постарше и взяла на себя ведение дома Мане, как мои родители называли особняк на улице Вильжюст, 40. Жанн впоследствии стала женой Поля Валери^[154], откуда и новое название этой улицы. Старшая сестра, выполняя свое назначение опекунши, так никогда и не вышла замуж. Дочь Моризо Жюли, тоже художница, вышла замуж за живописца Руара^[155]. При жизни Берты Моризо особняк Мане был подлинным центром парижской культуры. Мой отец к старости стал как чумы избегать всяких артистических и литературных кружков, но время от времени отправлялся провести часок в особняке Мане. У Берты Моризо нельзя было встретить докучливых интеллектуалов. У нее собирались простые люди, приятные собеседники. Одним из завсегдатаев был Малларме. Берта Моризо была магнитом особого рода: она притягивала к себе лишь все выдающееся. «Подле нее даже Дега становился любезным». Традицию продолжили «маленькие сестры Мане». Она еще более окрепла с появлением в семье Руара, потом Валери. Когда я навещаю своих старых приятельниц, мне кажется, что я дышу более чистым воздухом, ощущаю атмосферу салона Мане и там веет тот парнасский ветер, который освежал Агору.