Огюст Ренуар - [66]
Замок Туманов находился в конце улицы Жирардон, на самом краю глинистого обрыва. К северу от него, у подножия этого уступа, раскинулся квартал Коленкур, тогда еще не открытый художниками и содержателями кабачков, который был населен почти исключительно рабочими Сент-Уанской равнины. Однако застройщики уже поглядывали на него и только ждали случая ворваться.
Почему это крохотное скопление домов, выступавшее над парижской дымкой, называлось Замком Туманов? Существует столько версий, что трудно в них разобраться. Мне кажется наиболее правдоподобным объяснение, имеющее иронический смысл, так как замок нисколько не походил на замок. Как бы то ни было, жители домов, обнесенных общей изгородью, хотя и были отделены друг от друга баррикадами своих огородиков, составляли особый мирок, скрывавший под провинциальным обличьем безудержную фантазию. Одним хотелось верить, что призраки придворных щеголей времен Регентства в напудренных париках и их приятельницы в платьях из тяжелого шелка и сейчас посещают беседки, где некогда происходили их галантные празднества. Такие мечтания внушали этим кочующим буржуа XIX века смутное чувство, точно они сами по социальным и духовным признакам отличаются от прочих парижан. Можно ли требовать от людей, живущих на месте, где происходило отплытие в Киферу, чтобы они подчинялись тем же нормам жизни, что и молочник с улицы Лепик?
Вдоль изгороди росли одичавшие розы. За ней простирался плодовый сад папаши Гриэ, одного из последних садоводов на вершине Монмартра. Мне запомнился вкус его груш, более круглых, чем у торговца, маленьких, очень твердых и терпких. На язык они действовали как вяжущее средство. Габриэль и моя мать говорили, что эти груши были привиты на айву.
Наш дом имел на чердаке окно, выходившее на запад. Оттуда были видны мост Валериан, холмы Медона, Аржантейя и Сен-Клу, а также равнина Женвилье. Окна северной стороны открывались на равнину Сен-Дени и леса Монморанси. В ясные дни можно было увидеть собор Сен-Дени. Отсюда казалось, словно паришь в небе. К югу, позади флигелей хозяев Бребанов и консьержей, виднелся розарий мсье Жефруа, таинственного персонажа с лопатой, ножницами и вечно дымящейся трубкой во рту, мелькавшего среди своих зеленых посадок. Был там и лужок с коровами. Чуть подальше небо прорезали крылья Мулен де ла Галетт.
Парижанам казалось, что этот маленький рай в сирени и розах находится на краю света. Кучера отказывались туда подниматься и довозили седоков либо до площади Фонтеи-дю-Бю, а там, чтобы добраться до дома, приходилось лезть в гору, либо даже до улицы Аббесс, по ту сторону холма, в верхнем конце улицы Ленин, где и сейчас можно увидеть курьезное скопление разносчиков, наседающих на вас с криками со всех сторон и загромождающих улицу своими тележками. В этом случае приходилось подниматься по крутой улице Толозе, которая кончается ведущей на улицу Лепик лестницей, как раз напротив входа в Мулен де ла Галетт. Эти трудности с лихвой окупались дешевизной квартирной платы, хорошим воздухом, коровами, сиренью и розами.
Домовладелец разрешил моему отцу снять на чердаке перегородку и превратить помещение в мастерскую. Для своих больших композиций типа «Купальщиц» доктора Бланша>[147] он снимал другую мастерскую на улице Турлак. Найти ее помог старый товарищ, итальянский художник Зандоменеги>[148], знакомство с которым восходило к временам «Новых Афин». Отец очень любил этого мушкетера, некрасивого, но добрейшего человека, чрезвычайно щекотливого во всем, что задевало его национальную честь. При малейшем намеке он вытягивался во весь свой маленький рост и говорил с неповторимым акцентом, страшно раскатывая «р»: «Мы требуем преобладания в Средиземноморье». Отец примирительно отвечал: «Я вам его предоставляю». В обмен на эту не слишком ценную, но вполне искреннюю уступку, от Зандоменеги, самого услужливого соседа на свете, можно было добиться чего угодно.
Обе мастерские Ренуара отапливались угольными печками, комнаты — каминами. Зимой надо было топить непрерывно, иначе становилось нестерпимо холодно. Как-то мой отец, балагуря, стал подражать фехтовальщику в присутствии юного Жерара, сына домовладельца, и ткнул палкой в стену. К великому удивлению обоих, палка целиком исчезла в дыре. Они выглянули наружу. Палка прошла стену насквозь и торчала теперь, как кронштейн для вывески. «Пустяки! — сказал молодой человек философски, — несколько слоев обоев все заделают!..»
Было бы неправильно думать, что после свадьбы Ренуар сразу замкнулся в рамках семейной жизни. Отныне, вместо того чтобы быть всюду и нигде, у него появилась семья, которая его привязывала. Теперь он покидал эту пристань лишь для временных отлучек, как оставляет птица свое гнездо, чтобы наловить мошек, и тут же возвращается домой. Желание приласкать жену, ощутить ее нежность и заботу влекло его к дому. Мы знаем, что в конце жизни он научился открывать мир, не покидая нескольких квадратных метров, к которым приковала его болезнь. До моего рождения его жизненное поприще было еще обширным. Столицей был Замок Туманов, но в него входили Прованс Фрагонара и графство Ниццы; Бургундия, Эссуа и Бретань с ее маленькими портами, Нормандия ловцов ракушек и Сентонж. Ренуар мчался писать порт Ла Рошель, потому что его писал Коро. Не из желания подражать, но потому, что ему хотелось открыть секрет, который доверили старому мастеру башни, построенные в эпоху Ришелье. Он устремлялся в Жаде-Буффан к Сезанну, в Мези с Бертой Моризо, объезжал Испанию с Галлимаром
