Огрызки эпох - [3]

Вслед за родителями семенит моя сестра Елена в розовом с белыми цветочками платьице. Мы зовем ее по — деревенски Аленой с подачи матери, так больше нравится и нам, и ей самой. Она старше меня на два года и пока остается самой стройной в семье — должно быть, из-за вредности и склонности к придиркам. У нее еще без корсета заметна талия.

Расположившись в широком кресле, мать жестом подманивает меня и, наклонившись, щиплет мои щеки, приговаривая: «Ах, какой же ты хорошенький, дитятко мое, какой кругленький! А щечки — что наливные яблочки на деревце».

Бантик моих губ расплывается в нежной улыбке. Я с любовью смотрю в добрые мамины глаза, большие и светлые, пока Никитична не подает к столу горячую стерляжью уху, а к ней рыбные расстегаи. Чуть позже кухарка приносит горшок гречневой каши с морковной подливой и курицей, за кашей следуют самые важные гости — два жареных индюка и телячий бок. С незначительным опозданием поспевает осетр, приготовленный на пару в луковой «одежке». Потом настает время едва помещающихся на широкой тарелке кулебяк с грибами, гусиными потрохами и налимьей печенью, за ними идут пироги с вареньем, а на десерт к чаю — сочные сливочные пирожные и марципаны.

Мы едва успевает передохнуть после обеда, как приходит время ужина. На столе возвышается новая громада изысканных яств… И пир тянется допоздна…

С тех пор прошло немало лет, но я по-прежнему обожаю вкусно и сытно поесть. Новая эпоха диктует моду на спортивный образ жизни, проповедует скудное питание ради изящности фигуры. Но я, хоть нос мне намажьте осиновой смолой из вредности, никак не могу постичь (хотя иногда пытаюсь), как можно «страдать от обжорства». Я отлично понимаю, что значит терпеть ужасный голод — было время, когда неделями на язык не попадало ни кровинки, и сердце едва не останавливалось, и омертвляющий холод сковывал ослабшее тело. Но страдать от изобилия пищи, я, простите, не умею. И, видимо, не научусь никогда.

А вот соседи наши, довольно бедные и весьма скупые на угощение для гостей, князья Тузины, были малоежками. Да и самих себя они включили в список тех, на ком можно сэкономить. Жили они на черством хлебе, щах и соленьях, только в большой церковный праздник мог появиться у них на столе жареный гусь или молочный поросенок. На вид Митрофан Евсеевич и Агафья Федоровна Тузины всегда казались нездоровыми — худосочные, угрюмые, сутулые, с потухшим взглядом, который воспламенялся лишь тогда, когда в тарелке гостя оказывался слишком большой, по их мнению, мясной кусок. С их сыном Павлом, долговязым белобрысым мальчишкой, родившимся позже меня на полгода, я дружил. И находил его хорошим собеседником. Как я, он любил читать и отлично умел играть в шахматы. Мы вместе убегали в лес, на речку, играли с деревенской ребятней в солдат, лапту и прятки, и много вместе с ними шкодили — гоняли по дворам кур, запускали в погреба котов, чтобы те отведали сметаны, пытались объезжать баранов и козлов. За это нам потом доставалось от родителей — Павлу телесно, а мне словесно. Поэтому я меньше боялся наказания и часто становился зачинщиком очередного озорства.

Детство мое было прекрасной, благодатной порой. (Несмотря на то, что гувернер Журнье всячески старался его омрачить, и в лучшую погоду силком затаскивал меня за письменный стол, на котором лежала стопка учебников выше моей головы). Я много времени проводил на природе, даже любимые книги о дальних странах и увлекательных приключениях читал, забравшись в огромное дупло старой липы. Часами я мог просидеть на горке над рекой, любуясь полями, рекой и далеким лесом…

Недаром мой славный прадед, получивший от царя Петра эти земли за доблестную военную службу, выйдя из экипажа на вершине той самой горки, восторженно воскликнул «La belle!», то есть «Какая красота!» И так размашисто всплеснул руками, что с головы стоявшего рядом кучера слетела шапка и упала в реку. К усадьбе название Лабелино прилепилось не сразу, и вовсе не по велению деда, а по безграмотности кучера, незнакомого с французским языком. «Лабелино», «Лабелино» — пошло гулять неведомое словечко по деревням и селам, названия которых были одно непристойнее другого — Глухая Топь, Пьяниловка, Отребьевка, Лихолюдово, Свара, Бурдяное. И все их жители единодушно пожелали, чтобы объединенное поместье называлось непонятным, но благозвучным словом. Дьяк поместной церкви даже составил от лица народа письменное прошение «новому хозяину сих земель» — «о присвоении усадьбе благородного наименования». Прадед удивился данному прошению, но артачиться не стал.

«Пьяниловок и Отребьевок на Руси полным — полно, а Лабелино в новинку будет. Да и слово хоть чужеземное, однако русский слух не режет, как родное», — подумал он.

Спустя несколько дней у пригородной дороги появился указатель с надписью: «Лабелино» и бывшие жители непристойных деревень устроили возле него шумный праздник с плясками и хороводами.

Но быстро закончилась пора беспечности, отец мне преподнес плохой сюрприз. Вот уж не ожидал я от него такой жестокости. Выходит, к крепостным он был добрее, чем к любимому наследнику.