ОГПУ против РОВС. Тайная война в Париже. 1924-1939 гг. - [3]

«Полковник Скоблин поехал разыскивать штаб корпуса. По дороге он встретил молодого адъютанта, причисленного к Генеральному штабу. Капитан передал начальнику дивизии в конверте приказание командира Добровольческого корпуса. Скоблин пробежал приказ и весь побледнел. Выпустив трехэтажное ругательство, он набросился на капитана: «Как, приказ об отходе моей дивизии вы доставляете мне только сегодня? Почему вчера не доставили его мне? Из-за вашей трусости у меня убитых только 600 человек! Расстреливать таких офицеров!»

Скоблин помчался к Батайску. Штабной поезд медленно отходил. «Задержать поезд!» — закричал Скоблин. Поезд остановили. Вне себя он вскочил в вагон командира корпуса. «Николай Владимирович, — это ты? Слава Богу! Твоя дивизия цела?» Кутепов обнял Скоблина и поцеловал. Скоблин, возмущаясь, стал рассказывать ему, что перенесли корниловцы. «Ты потерял половину дивизии, а я почти весь свой корпус. Катастрофа. Поезжай — твоя задача защищать Батайск. Когда успокоишься, спокойно обо всем переговорим» Медленно, шагом поехал Скоблин к корниловцам».

Скоблину прощалось все. Офицер отчаянной храбрости, лично водил свой полк в атаку, он был ранен шесть раз. По устоявшейся в Добровольческой армии традиции, офицеры всегда шли впереди, поэтому и потери их превышали все допустимые нормы. К примеру, командир батальона Корниловской ударной дивизии Фукс после каждой атаки оказывался в лазарете. В результате, он был ранен 14 раз и лишился левой руки. Скоблин был одним из первых кавалеров ордена Святого Николая Чудотворца — высшей награды Русской армии генерала Врангеля. Корниловцы своего командира боготворили. Молодого генерала боялись и уважали враги, что говорит о многом. Разгром конного корпуса Жлобы, одна из самых страшных катастроф красных в Гражданской войне, произошел при самом активном участии несгибаемых ударников. Даже в день эвакуации войск Врангеля из Крыма Николай Владимирович был одним из тех, кто повел корниловцев в атаку. В последнюю атаку Белого движения на Юге России. Было в этом что-то символическое. Именно Скоблин вел офицерскую роту в самый первый бой Добровольческой армии в феврале 1918 года. О том, как это происходило, сохранилось свидетельство полковника Левитова: «Не прошли корниловцы и полторы версты от своих позиций, как услышали сзади себя сильнейшую стрельбу. Полк приостановился. Уже стало рассветать. Перед 3-м батальоном показались густые цепи. Разобрать, кто идет, — свои или красные, — было трудно. Под прикрытием бронепоезда «Георгий Победоносец» корниловцы двинулись навстречу. Только когда цепи сблизились шагов на двадцать, враги узнали друг друга. С той и другой стороны раздались залпы. «Георгий Победоносец» подкатил вплотную к красным и в упор стал их расстреливать изо всех своих орудий и пулеметов. Красные побежали, корниловцы за ними. Бронепоезд ускорил ход и разогнал подоспевшие резервы красных».

В Галлиполи Корниловская ударная дивизия была сведена в полк. Командовал им, как и раньше, Скоблин. В то время все чины Белых армий жили надеждой, что со дня надень генерал Врангель отдаст свой знаменитый приказ: «Орлы, задело! Кубанский поход продолжается!» О капитуляции никто не думал, все были готовы к новым сражениям с большевиками. Вот только Николай Владимирович постепенно отстранялся от борьбы до победы.

Нет, он не разочаровался в идеалах Белого движения. Все очень прозаично — 26-летний генерал влюбился до беспамятства. Собственно, случилось это еще в Крыму, но только на чужбине корниловцы обратили внимание, что теряют своего командира. Все его мысли занимала известная русская певица Надежда Пле- вицкая. «Курский соловей», как называл ее Николай II. И поскольку она сыграет в этой истории одну из главных ролей, необходимо рассказать о ней подробнее.

* * *

Надежда Васильевна Винникова родилась в 1884 году в деревне Винниково Курской области. Ее детство ничем не отличалось от детства сотен других деревенских детей. В своих воспоминаниях «Дежкин карагод», изданных в Берлине в 1925 году, она писала: «Семеро было нас: отец, мать, брат да четыре сестры. Всех детей у родителей было двенадцать, я родилась двенадцатой и последней, а осталось нас пятеро, прочие волей Божьей померли.

Жили мы дружно, и слово родителей для нас было законом. Если же, не дай Бог, кто «закон» осмелится обойти, то было и наказание: из кучи дров выбиралась отцом-матерью палка, потолще, со словами: «Отваляю по чем ни попало».

А вот и преступления наши: родители не разрешали долго загуливаться. «Чтобы засветло дома были», — наказывала мать, отпуская сестер на улицу, потому что «хорошая слава в коробке лежит, а дурная но дорожке бежит».

Вот той славы, «что по дорожке бежит», мать и боялась. У моего отца было семь десятин пахоты. На семью в семь человек — это немного, но родители мои были хозяева крепкие, и при хорошем урожае и у нас были достатки. Бывало, зайдешь в амбар: закрома полные, пшено, крупы, на балках висят копченые гуси, окорока, в бочках солонина и сало. А в погребе — кадки капусты, огурцов, яблок, груш. Спокойна душа хозяйская, все тяжким трудом приобретено, зато благодать: зимой семья благоденствует. Мать усердно гоняла нас в лес: дикие яблоки для сушки возами свозились, мешками таскали орехи, которые припрятывались до Рождества. Было и у нас изобилие.