Огонь войны - [48]

Вот уже пошли разговоры о том, о сем…

— Эх, братцы, а ведь, как ни крути — войне-то конец скоро!

— Это точно.

— Сижу вот и думаю: а что я в гражданке делать буду? Из автомата стрелять я, положим, умею, окоп вырыть тоже могу. Ну, самокрутку скрутить еще. А в мирное время?

— Вот самокрутки и будешь крутить.

— Ха-ха, после войны мы на папиросы перейдем.

— Эх, скорее бы домой! А там и специальность получишь, и работу по душе найдешь.

— Далеко однако до дому…

Никодим Арсентьевич лёг на спину, устало прикрыл глаза. Ему не было еще и сорока, но три года плена сделали свое дело — он постарел лицом, волосы на голове поредели, пробилась седина, в глазах, казалось, навсегда затаилась скорбь. И люди годами старше его называли Никодима Арсентьевича папашей или батей, а то и грубовато — паханом.

Он лежал, прислушивался к разговорам и думал.

Люди все больше говорили о близкой свободе, а он боялся вслух произнести это слово, — казалось, что в миг рухнут надежды, которыми жил столько лет, если осмелится распрямить плечи, поднять голову, смело взглянуть на мир. Нет, надо терпеть, смириться и терпеть до конца. До какого конца? Он и об этом боялся думать. Все равно, лишь бы прожить еще один день, еще одну ночь, встретить утро с надеждой, что оно не последнее…

Он украдкой пощупал карман, пришитый с внутренней стороны шинели, — там хранил он заветные хлебные кусочки, по одному от каждой пайки. По опыту знал — всякое может случиться, а пока есть запас — не пропадешь.

Он сел, свесил ноги, посмотрел, не наблюдают ли за ним, потом сказал, как бы сам себе:

— Ах, черт бы его побрал, уронил!

И, кряхтя, полез под нары.

Он ничего не ронял, но эту маленькую хитрость считал необходимой: для того, чтобы сохранить в тайне истинную цель своего ползания под нарами.

Он медленно полз по холодному земляному полу, и узкие полосы света, падавшего сквозь щели, плыли под ним, слегка кружа голову. Он щурил глаза, стараясь отыскать неосторожно оброненную кем-нибудь крошку. Иногда это ему удавалось, и он тут же, обдув, отправлял ее в рот.

Голоса сверху доносились глухо и невнятно, да он и не прислушивался к ним, увлеченный своими поисками. Заботился только об одном — чтобы не шуметь, не привлечь к себе внимания. Стыдно все-таки попасться за таким занятием.

Вдруг до его сознания дошли слова, от которых похолодело сердце.

— …и перебьют всех до единого.

Это был голос Супрунова.

Ему ответил Каджар:

— Это точно?

— Из верного источника. Объявят эвакуацию лагеря, поведут к лесу, а там… — Супрунов защелкал языком. — Говорят, там уже пулеметы выставлены. Так что не сегодня — завтра.

— Да-а… Надо потолковать с ребятами.

Они задвигались, поползли к краю, стали слезать с нар.

А Никодим Арсентьевич все стоял на четвереньках, замирая от страха. В голове его, как птица, вспугнутая в ночи, забилось слово: смерть, смерть, смерть…

Он не мог больше ползти и прилег, прижался пылающей щекой к земле.

Не сегодня — завтра…

За три года он всякого насмотрелся, пережил столько, что в иное время хватило бы на все тридцать лет. Но смерть обходила его стороной. Тысячи людей, с которыми допелось ему делить на десять частей буханку хлеба, уже давно ушли из жизни. Их поглотили печи крематориев или общие могилы. А он все жил, жил, жил и заботился только об этом — жить!

И вдруг — не сегодня, так… Пусть даже послезавтра, через неделю — но смерть. Их поведут к лесу, а там пулеметы…

Он много раз видел, как падали скошенные пулеметными и автоматными очередями люди. Видел, а теперь сам…

Как же так? Перенести столько нечеловеческих мук, выжить в самые страшные годы, а накануне освобождения, перед самым концом войны упасть на опушке какого-то леса и остаться здесь навсегда.

Нет! Он не пойдет на смерть! Он и сейчас должен остаться в живых, во что бы то ни стало остаться в живых, вернуться домой, увидеть поле в ромашках, услышать жаворонка в голубом небе, ступить на скрипучее крыльцо родного дома…

Он снова встал на четвереньки.

Пойти к немцам и сказать. Этим все равно умирать, а он будет жить. Супрунов и Каджар… и Кемал тоже… Трое — это заговор. Трое — это хорошая цена за жизнь.

Никодим Арсентьевич выполз из-под нар, огляделся, пошел не спеша по проходу.

Теперь он иначе смотрел на знакомых людей. Грустные, веселые, «доходяги», новички — все они были обречены. И тот, что латал щинель, и тот, что дремал, прислонясь к деревянной стойке, и тот вон, который перематывает портянки…

Никодим Арсентьевич шел между нарами, слышал обрывки фраз, вдыхал тяжелые запахи пота давно не стиранного белья, эрзац-кофе, который давали пленным по утрам, — шел и видел дверь. Деревянную, грубо сколоченную из неструганных, потемневших от времени досок. Там, за этой дверью, было его спасение.

— Никодим Арсентьевич!

Он вздрогнул и оглянулся. К нему подходил Супрунов.

«Узнал, что я подслушал? Тогда — конец», — подумал Никодим Арсентьевич и по привычке втянул голову в плечи.

— Говорят, у вас есть сахар, — виновато улыбнулся Супрунов. — Понимаете, какое дело. Товарищ у нас заболел, так вот… нам только пару кусочков. Вы не думайте, обменяем на хлеб.

Нет, Супрунов ни о чем не догадывается. Да и вообще очень спокоен, застенчив даже. Странно. Если он знает о близкой смерти, то не может быть таким спокойным. А если не он тогда говорил? Бывают же похожие голоса…