Огонь в темной ночи - [7]

— Разрешите, сеньор доктор?

Появление служанки с надменно вздернутым носом — она копировала у доны Луз презрение к неимущим жильцам — прервало его мучительные раздумья.

— Входите.

— Я вам принесла кофе.

— Можете унести. Мне не хочется.

Она вышла, не проронив ни слова. Когда, прислуживая за столом, девушка касалась его пышной грудью, у Зе Марии раздувались ноздри, как у животных в пору любви. От нее исходила пылкая и необузданная чувственность крестьянки. Возможно, когда-нибудь… Но нет! Ничто не должно отвлекать его от намерения как можно скорее устроить свою жизнь так, чтобы он больше не чувствовал себя предателем по отношению к родным. Или оставить университет, или как проклятому с головой погрузиться в учение, побеждая, завоевывая все новые высоты, чтобы освободить себя и семью от унизительной бедности. Роман с Диной — сплошное безрассудство. И с этой компанией бездельников тоже пора порвать. Отец, мать, братья и сестра, затаенные еще со времен учения в семинарии обиды. Тогда Луис Мануэл смотрел на него своими бархатными, пугающе проницательными глазами, словно читал его мысли, угадывая в них основное:

— Это глупое упрямство только портит нам жизнь, мой милый! Твоя жертва, состоящая в том, что ты не ходишь в кафе, в кинотеатры, что ты, в общем, не живешь той жизнью, на какую имеешь право, не только бесполезна, но и куда тяжелее, чем все то, что твоя семья делает для тебя. Ты жертвуешь для них гораздо большим, пойми это!

Да, право на самостоятельную жизнь и даже на обычные в этом обществе развлечения. Он слушал Луиса Мануэла и сразу становился угрюмым и мрачным, сравнивая вызывающую роскошь друга с жалкой конурой, где жили его родители. Луис Мануэл много, с упоением говорил, время от времени лениво нажимая клавиши радиоприемника, чтобы отыскать симфоническую музыку, и лихорадочная попытка Зе Марии найти достойное разрешение угнетавших его проблем снова, в какой уж раз, терпела неудачу.

— Да, право на жизнь. А может быть, все эти угрызения совести, превращаемые его злосчастной чувствительностью в драму, просто-напросто налет буржуазного слюнтяйства? Но откуда могло это у него взяться, если он сын крестьянина? Тем не менее всякий раз, когда он приезжал на каникулы, домашние, точно сговорившись, с обидным высокомерием давали ему понять, что он для них чужой, что он превратился в паразита в этом мире труда. В хлопотах семьи по хозяйству ему чудилось что-то вызывающее, демонстративное. Зе Мария надевал сохранившийся еще от семинарских времен черный костюм, брюки от которого теперь доходили только до икр, но, по мнению семьи, он еще вполне мог заменить городскую одежду. Отец поднимал его чуть свет. Он нарочно топал по коридору, чтобы разбудить своего «дворянчика»; Зе Мария целовал темную, чаще всего грязную руку отца и часами лежал в тени пробкового дуба, в двух шагах от братьев, которые, поднося руки ко лбу, чтобы отереть слепящий глаза пот, с укором поглядывали на него. Почему бы не попасти быка, не наколоть дров, почему не попытаться преодолеть это молчаливое осуждение, окружающее его со всех сторон? Но Зе Мария почувствовал бы себя отступником, если бы он попытался подлаживаться под них. Только порой он мучительно сожалел, что когда-то уехал отсюда учиться в университет.

Иногда он отправлялся с младшим братом на горные пастбища и наигрывал на глиняной флейте простые мелодии. Опьяненный запахом трав, торжественным покоем хуторов и ветряных мельниц, он вспоминал детские годы. Облазив, как всегда, кусты в поисках кроличьих и птичьих гнезд, братишка с почтительной робостью доставал из кармана книгу и боязливо обращался к нему:

— Крестный…

— Что?

Младший брат называл его «крестный», чтобы не говорить «ты» человеку, далекому от него, как звезда.

— Я принес с собой книгу, поучите меня читать.

Зе Марии казалось, будто ему нанесли рану прямо в сердце, и он с таким рвением помогал брату овладевать грамотой, словно его преданность могла искупить измену семье.

Этот паренек, наивный и любознательный, был во время каникул его единственной отрадой. Размышления о брате и желание устроить его когда-нибудь учиться в лицей не раз придавали Зе Марии силы, чтобы продолжать занятия в университете.

Они возвращались с горного пастбища на закате дня, в час, когда сумерки окутывали деревья и низко нависшие облака затеняли пейзаж, придавая черным ветрякам самые удивительные очертания. Все становилось тихим и печальным, и эта печать бескрайних горизонтов проникала в душу, разъедая ее воспоминаниями, беспричинной тоской и мучительными личными перёживаниями.

Во время каникул из Коимбры от кума пришло письмо, где говорилось, что все считают Зе Марию смышленых парнем и что ему предстоит стать гордостью семьи. Отец, нарядившись в куртку, встретил сына на тропинке в саду. Он держал письмо кончиками пальцев, словно боялся его испачкать. И прежде чем Зе Мария успел дочитать до конца, отец неожиданно схватил его руку и поцеловал ее.

Но перед началом занятий письмо было уже забыто. Предстояло повторение той же тягостной сцены, что и в прежние годы, когда решался вопрос о ежемесячном содержании сына. Никто и гроша ломаного не даст за молочных поросят, душа болит продавать пшеницу по десять милрейсов за меру.