Огонь под пеплом - [15]

Вскоре после приезда я поступила работать в мастерскую готового платья, хозяином которой был грустный и кроткий еврей, эмигрант из Кракова. В тесной комнате, где стояло восемь швейных машинок (но две или три всегда были сломаны), мы — пять девушек и жена хозяина — трудились с утра до вечера, кроили и шили рубашки ярких, кричащих цветов, стараясь угодить на вкус туристов, которые считают это мексиканской одеждой и хвастаются ею, вернувшись домой. Вот там я и зарабатывала себе на жизнь до вчерашнего дня; платили мне мало, но не обижали, и в общем жилось мне не так уж плохо; больше я туда не вернусь, так что позвольте мне в последний раз оглянуться на тесную мастерскую Саши Мозера, заваленную пестрыми рубашками, как этот подвал заставлен гробами. Я дружила с одной девушкой, ее звали Мара Бьенфамадо, она была полькой по матери; светлая шатенка с голубыми глазами, хорошеньким коротким носиком, тонкими губами, открывавшими очень белые зубы; я завидовала и старалась подражать ее непринужденным манерам; ее голос мягко обволакивал слова, словно мысли ее были далеки от того, о чем она говорила. Мы сразу же сблизились и, пусть девушки из мастерской над нами смеялись, всегда устраивались за соседними машинками.

Когда-то (то есть до того, как смерть родных вынудила меня перебраться в большой город) мужчины скорее отталкивали, чем притягивали меня, потому что в провинциальном кантоне, где мы жили, даже самые молодые из них — грубые скоты, и моя мать запугала меня рассказами о том, в каком ужасном состоянии находили девушек, соглашавшихся пойти с парнями в горы в ночи полнолуния; и потом, я боялась отца, обладавшего нравом еще более необузданным, чем другие, и я была еще совсем или почти ребенком, но в Мехико мои взгляды изменились, и я поняла, какой дурочкой была прежде. Именно благодаря Маре Бьенфамадо я сначала узнала волнение, а потом стала получать удовольствие от встреч с парнями; она помогла мне открыть новый мир, в котором сама давно освоилась, хотя была старше меня всего на три или четыре месяца.

После работы, если вечер был не очень дождливый, мы вместе выходили прогуляться: мы шли быстрым шагом, улыбаясь мужчинам и глазея на витрины (или наоборот); мы ели в барах слоеные пирожки, битки на палочках, блинчики с начинкой, в которой пряностей было больше, чем мяса, обжигали себе рты и слегка пьянели, и нам это нравилось. А потом, если у нас оставалось еще несколько песо и если мы казались себе хорошенькими, мы отправлялись потанцевать в дешевые заведения — чем ниже плата за вход, тем хуже репутация. Я завидовала Маре — она танцевала лучше меня, и молодые люди чаще ее приглашали; но самое большее, что я позволяла партнеру, — коснуться щекой моей щеки или нежно ко мне прижаться, дальше этого я не заходила, и Мара смеялась надо мной, когда мы выходили из зала на улицу, и я убегала, а она удалялась с каким-нибудь шалопаем, гордая, словно королева, которую ведут на эшафот. На следующий день в мастерской, качая педаль машинки, она веселилась еще пуще, но ни один стежок у нее не выбивался из строчки.

Как-то вечером мы блуждали по окраинным улицам и из любопытства зашли в довольно жалкого вида «клуб». Он помещался в нижнем этаже дома не то полуразрушенного, не то недостроенного, и надо было пройти по коридору, загроможденному умывальниками, биде и унитазами, пробраться среди сваленных на полу труб, кранов и раковин, прежде чем попадешь в просторное помещение, разгороженное стенками на закутки вроде театральных лож, а кругом кучи кирпича, извести и песка с грохотами и мастерками, стоят приставные лестницы, ведущие на леса, болтаются веревки, висят обрывки обоев и драные занавески. Кое-где на этой стройке застряла допотопная мебель, просиженные диваны, обитые розовым плюшем, комод красного дерева; все свободное место вокруг танцевальной площадки с неровным полом заполняли столы с колченогими стульями. Где-то наверху, на балконе, сидел оркестр, и оттуда оглушительно гремела музыка.

Мы сели за столик, стоявший чуть поодаль от других, и предусмотрительно расплатились сразу же на тот — вполне вероятный — случай, если вспыхнет перебранка, которая закончится мордобоем. Сначала я потанцевала с Марой, потом мы танцевали с мужчинами, они обращались ко мне с давно наскучившими предложениями, и я их не слушала. С площадки я заметила высокого парня, в одиночестве сидевшего за столиком рядом с нашим и поднимавшего глаза всякий раз, как я оказывалась напротив него. Я тоже на него смотрела, потому что его глаза были удивительного бледно-голубого оттенка (почти белые, куда прозрачнее, чем у Мары), словно два сквозных просвета в его лице, и из-за них меня тянуло к нему, как никогда и ни к кому прежде. Очень смуглый и темноволосый, одетый в черные брюки и черный свитер, он казался серьезным и замкнутым, он не танцевал и только смотрел (на меня), словно носил траур и забрел на танцы по рассеянности или кому-то назло. Некоторое время мы переговаривались взглядами, потом я встала, направилась к нему (и как только у меня хватило смелости?) и спросила, не хочет ли он потанцевать. Мара ошеломленно уставилась на меня. Настал ее черед завидовать. Когда парень обнял меня и прижался щекой к моей щеке, но продолжал молчать, я сказала ему, что в жизни своей не видела такого красивого мужчины, а когда почувствовала, что он вытаскивает мою блузку из-за пояса юбки, чтобы погладить голое тело, я не остановила его, только пожалела, что надела лифчик, немного мешавший ласкам. Но он сумел ловко расстегнуть застежку, не прерывая танца, моя блузка вздулась пузырем, и его руки скользили по мне, словно речная вода, когда купаешься ночью. Мы танцевали друг с другом не меньше десяти раз подряд, не возвращаясь к столику, а потом, не сговариваясь, вышли вместе, бросив Мару в одиночестве.