Огонь неугасимый - [8]

После первой встречи с Ясновой Зариф потерял покой. Стало тяжело возвращаться домой. Теперь он уже раскаивался в душе, что женился, но в то же время далек был и от мысли любить воровски, потаенно.

Но судьба очень скоро разрубила этот узел. Полученные на фронте раны безнадежно подорвали здоровье Марфуги. Напрасно Зариф с присущей ему настойчивостью делал все, что было в его силах, чтобы сохранить ее угасавшую жизнь.

Перед смертью Марфуга, положив свою худенькую горячую руку на руку мужа, сказала:

— Одно мне обидно, что не смогла дать тебе счастья. Прости… — Затем попросила привести дочь, погладила ее по головке и тихо, без мук, замерла навек.

Друзья Гаязова думали, что, оставшись с трехлетним ребенком, он не сможет долго прожить вдовцом. Забудется немного горе, и он приведет в дом новую хозяйку. Но время шло. Наиле, оставшейся после матери трехлетней, пошел шестой год, а Гаязов все не женился.

Ребенок, не понимавший, что мать ушла навсегда, часто спрашивал:

— Папочка, когда же вернется мама?

В такие раздирающие душу минуты Гаязов крепко прижимал к себе дочь: «Вернется, доченька, вернется», — но и сам не знал, появится ли когда в их доме «мама»…

И думал при этом о Надежде Николаевне. А она то обнадеживала, то вновь отдалялась, избегала его. Зариф разумом понимал, что ей трудно забыть своего Харраса, а может быть, она даже втайне надеется на его возвращение, ведь он не погиб, а пропал без вести. Но сердце не рассуждало, оно терзалось одиночеством. Когда Зариф узнал, что скоро в Казань вернется Ильшат (в молодости она была влюблена в Гаязова), это чувство одиночества стало еще мучительнее. Да, Ильшат с полным правом может сказать: «Зачем ты так сделал, гордец, все равно не нашел счастья».

Когда вошел Матвей Яковлевич, Гаязов уже опять разговаривал с кем-то по телефону, одной рукой перелистывая книгу. Услышав осторожное покашливание, он обернулся. В дверях первой комнаты стоял сосед со спящей девочкой на руках.

— Вот… уснула ведь Наиля, — проговорил Матвей Яковлевич, как бы извиняясь.

— И когда девчурка успела убежать к вам? — искренне удивился Гаязов.

Усы Матвея Яковлевича дрогнули. Еще спрашивает когда! Наиля, прежде чем уснуть, не меньше двух часов резвилась, щебетала у них.

Теща хворала, и Гаязову пришлось самому укладывать ребенка в кроватку. Освободившись, он взял Матвея Яковлевича под руку и повел к себе в кабинет. Они любили, когда у Гаязова случалась свободная минута, посидеть, потолковать.

— Надоедает, верно, вам моя Наиля, Матвей Яковлевич, — сказал Гаязов, подводя старика к дивану. — Ума не приложу, что и делать. Вернусь с работы, только займусь ей, а тут либо телефон проклятый зазвонит, либо книгой увлечешься, а то газеты просматриваешь, журнал… Ну и забудешься. Она, бедная, сядет, притихнет возле тебя, как мышка, а потом уныло так и протянет: «Папочка, мне скучно». Вот, честное слово, так прямо и говорит: «Папочка, мне скучно». Я вообще-то на нервы не жалуюсь, но в такие минуты чуть с ума не схожу… вся душа переворачивается. — Гаязов, сжав обеими руками голову, посидел немного молча и тихо добавил: — Не чадолюбив я, что ли…

— Не потому, Зариф Фатыхович, а просто мужчина есть мужчина, — мягко и осторожно начал Матвей Яковлевич. — Нет в мужчинах той нежности, что в женщинах. Почему дитя всегда больше тянется к матери? Потому что у матери душа нежнее, она лучше понимает ребенка.

— Возможно, что и так, — вздохнул Гаязов. Он понял намек Матвея Яковлевича. Чуткий старик, чтобы не бередить раны, никогда не говорил прямо, что выход тут один — женитьба. Но при каждом удобном случае намекал на это.

— Трудное дело — вырастить ребенка. Особенно одинокому. Сейчас она, — Матвей Яковлевич кивнул в сторону комнаты, где спала Наиля, — еще маленькая и требования у нее совсем небольшие, а подрастет — и забот больше будет.

— Это так…

Гаязов не замечал, что курит папиросу за папиросой. И лишь когда комната наполнилась дымом, он спохватился и открыл окно. В лицо ему пахнул ночной прохладный воздух. На черном бархатном небе, будто кто-то их разбросал щедрыми пригоршнями, сверкали яркие звезды.

Гаязов подсел к Матвею Яковлевичу и уже совсем другим, деловым тоном заговорил о том, что слишком часто меняются на «Казмаше» директора, что это не может не сказываться на производственных возможностях завода.

— Замечательный человек Мироныч, но любил старик ходить по проторенной дорожке. А я, Яковлич, знаете, больше уважаю альпинистов.

— Кто на скалы карабкается?

— Ага, — улыбнулся Гаязов. — Другой, того и гляди, разобьется в лепешку, а взбирается все выше. Хорошо!

— Хасан Шакирович, думаете, из породы альпинистов? — насторожился Погорельцев.

— А вы слышали, что говорилось о нем на заводе до его приезда?

— По одежде, Зариф Фатыхович, встречают, по уму провожают. Но что правда, то правда — надоело уже встречать и провожать. Эдак и совсем запутаться можно.

В глазах Гаязова вспыхнули озорные искорки.

— Ну, уж на этот раз, Матвей Яковлич, как хотите, а обижаться вам придется на самого себя. Муртазин вам свой человек, все в один голос говорят.

Матвей Яковлевич смутился.