Огонь между небом и землей - [34]

***

— Мы много лет учились в одной школе, — сказала Сэди, когда мы лежали в номере какого-то говенного мотеля. Я бывал в нем раньше, давным-давно, доводя себя до полной отключки в грязной ванной. Пребывание в нем сейчас вызывало в памяти не самые лучшие моменты, но я знал, что возвращение в Висконсин через пять лет будет сплошь покрыто дерьмовыми воспоминаниями.

Ее губы цвета вина дернулись, когда она с громким хлопком лопнула пузырь из жвачки.

— В выпускном классе ты списал у меня тест по математике. Благодаря мне ты получил аттестат, — она приподнялась на локтях. — Четыре из твоих эссе по английскому были написаны мной. Благодаря мне ты можешь говорить по-испански! Сэди? Сэди Линкольн?

Понятия не имею.

— Я не умею говорить по-испански.

— Ну, ты мог бы. Ты правда не помнишь меня? — в ее глазах появилась печаль, но у нее не было для этого причин. Она не должна принимать это на свой счет. Я много чего не помню. Все, что было тогда, я постарался забыть.

— Справедливости ради замечу, что большую часть учебы в школе я страдал херней.

Это не было ложью.

— Или проводил время с той девчонкой, Алиссой Уолтерс, — добавила она.

Моя грудь, как и челюсть, сжалась. Всего лишь от звука ее имени мое сознание наводнили воспоминания.

— Она все еще в городе? — спросил я, пытаясь казаться равнодушным. Алисса перестала присылать мне сообщения несколько месяцев назад, а в телефонных разговорах с Келланом мы эту тему не поднимали.

Сэди кивнула.

— Работает в закусочной «Голодный Гарри». А еще я видела, что она подрабатывает в мебельном магазине Сэма. И играет на пианино в некоторых барах. Не знаю. Она бывает повсюду. Удивительно, что ты этого не знаешь. Вы двое были очень привязаны друг к другу, что совершенно странно, ведь у вас нет ничего общего.

— У нас было много общего.

У нее вырвался саркастический смешок.

— В самом деле? Круглая отличница, увлекающаяся музыкой, и круглый двоечник-наркоман с такой же чокнутой наркоманкой-матерью имели много общего?

— Перестань говорить так, словно тебе хорошо известно обо всем этом дерьме, — зашипел я, начиная злиться.

Тогда у нас с Алиссой было общего больше, чем у любых двух людей на этой земле. Плюс, Сэди ни черта не знала о моей матери. Да пошла она со своими предположениями. Я должен был покинуть номер мотеля. Должен был сказать ей, чтобы она проваливала и поискала для издевок кого-нибудь другого, но я реально ненавидел быть в одиночестве. Последние пять лет я был совсем один, за исключением время от времени случайно забредающих ко мне мышей.

Сэди молчала, сколько могла, — а это длилось недолго. Она не понимала, что тишина успокаивает.

— Так это правда? Что ты был на реабилитации?

Она болтала больше, чем мне бы хотелось. Я ненавидел разговоры о реабилитации, потому что временами мне хотелось снова оказаться в клинике. А временами — снова вернуться в тот переулок к грязным мусорным бакам, имея при себе дозу или две. Я уже так давно не принимаю наркотиков, но до сих пор думаю об этом чуть ли не каждый чертов день. Доктор Кан сказала, что возвращение в реальный мир будет тяжелым, но она уверена, что я смогу с этим справиться. Я обещал ей, что всякий раз, когда меня потянет принять что-то, я буду щелкать по коже руки красным резиновым браслетом, который она дала мне. В качестве напоминания о том, что сделанный мной выбор так же реален, как и ощущение обжигающей боли на коже. На браслете написано «сила», что было странным, потому что по ощущениям у меня ее не было.

После того, как Сэди заговорила, я щелкнул браслетом по руке.

— По городу ходил слух, что ты умер. Думаю, твоя мать распустила его, — сказала она.

— Ты знаешь, что у тебя прекрасные глаза? — спросил я, меняя тему. Я начал целовать ее шею, слушая, как она стонет.

— Они просто зеленые.

Она ошибалась. Они были уникального оттенка морской волны с небольшими вкраплениями серого по всей зеленой радужке.

— Несколько лет назад я смотрел документальный фильм о китайской и корейской керамике. Твои глаза цвета глазури, которой покрывают фарфор.

— Ты смотришь китайские фильмы о керамике? — пробормотала она с усмешкой, пытаясь выровнять дыхание, пока мои губы двигались по изгибам ее ключицы. Я почувствовал, как она задрожала. — У тебя, должно быть, сильно поехала крыша.

Я засмеялся, потому что она понятия об этом не имела.

— На западе они называют это селадон, но здесь это называют цин цы. (Примеч.: селадон, цин цы — светло-синий или светло-зеленый гладкий фарфор без узоров).

Я прижался губами к ее рту. Она поцеловала меня в ответ, потому что именно для этого мы находились в грязном номере мотеля. Мы были здесь, чтобы на несколько мгновений простые прикосновения принять за воображаемую любовь. Мы были здесь, чтобы обычные поцелуи принять за некую страсть. Мы были здесь, чтобы одиночество принять за целостность. Это безумие, во что готовы превратиться люди, — в кого готовы превратиться люди — чтобы не чувствовать себя так одиноко.

— Ты можешь остаться на ночь? — прошептала она.

— Конечно, — вздохнул я, кружа языком вокруг ее уха.

Я хотел остаться с ней на ночь, потому что одиночество засасывало. Я хотел остаться с ней на ночь, потому что тьма накрывала. Я хотел остаться с ней на ночь, потому что она попросила меня. Я хотел остаться с ней на ночь, потому что хотел остаться.