Огонь - [13]

— Витька Белоцерковский? — не поверил ушам Павел.

— Извини, не могу о нем говорить спокойно, спроси кого-нибудь другого, а то я буду необъективен. Я бы таких на месте стрелял!

— Ну и ну!.. — пробормотал Павел, прекращая расспросы; от таких характеристик его прямо покоробило, но со своими выводами он не хотел спешить.

В комнате поста содействия стройке печальный художник играл в шахматы с каким-то лохматым и чумазым типом, отпустившим пейсики до самого подбородка. При виде Селезнева тип нехотя поднялся, расставив ноги, раскачиваясь и заложив руки в карманы.

— Ну, зачем вызывали?

— Ага, явился! Почему вчера не вышел на работу?

— Квартиру искал.

— Полюбуйтесь! Квартиру ищут в нерабочее время!

— А мне жить негде!

— Ты ведь жил у какой-то бабки?

— А я с ней поругался.

— Ну вот, ты с бабкой ругаешься, а я тебе что, квартиру ищи? Ну и что ж теперь?

— В сарае ночевал.

— Так помирись!

— Не помирюсь. У нее взгляды отсталые.

— Ладно… — вздохнул Слава. — Пиши заявление, отдашь Коблицевой, я поддержу… Бежим, Пашка, умоемся, как черти мы стали. Сажа эта, пыль от аглофабрики, подсчитали, ежедневно четыреста тонн вылетает в отход.

— Четыреста тонн?

— Четыреста тонн в атмосферу. Можешь этого не записывать и не отражать; никакой редактор не пропустит.

Уборная была в конце коридора, и там никого не оказалось, только бурно бежала вода из скрученного крана. На двери выделялось глубоко процарапанное химическим карандашом сообщение: «Николай Зотов, старший горновой. Твоя жена гуляет с Ризо, а ты, дурак, ходишь с ней по ресторанам».

— Ноги гудят, — признался Славка. — Вот так набегаешься туда-обратно!

— Ты бы со своим постом переселился поближе к домне, что ли.

— А мы и так близко. Первый этаж, первая дверь.

— Да, да… — сказал Павел. — Сейчас ты на завком?

— Да, я член завкома. Извини, я тебя не приглашаю, — сказал Слава виновато. — Там будут одни недостатки… сор из избы. В общем… Я откровенно!

— Я и не собирался, — заверил Павел. — Мне нужно что-нибудь почитать, ибо я смотрю и хлопаю ушами. Возьму учебник, проработаю.

— Ну, работай, работай! — одобрил Слава.

Глава 4

От библиотеки веяло суховатой технической строгостью. Хотя в ней, как и во всем здании, было тепло и даже жарко, уюта при этом не ощущалось. Голые учебные столы стояли в три длинных ряда, за каждым зачем-то по два стула, — расчет на уйму народа, но во всем зале был один-единственный читатель, да и тот забился в дальний угол, сложив на подоконник пальто.

Дубовый барьер отделял читальный зал от собственно библиотеки, стеллажи которой с несметными книгами уходили в тьму. За барьером сидела и что-то писала Женя Павлова. Она подняла глаза, и Павел споткнулся, зацепившись за половик.

Он ожидал всего: что она постарела, располнела, возмужала, поблекла — все, что угодно, но, чтобы она стала ослепительной красавицей, не ждал.

Была прежде этакая здоровая, упругая девочка с мальчишескими ухватками, с вечно запачканными руками, оторванными пуговицами, в царапинах и синяках, потому что всюду лезла очертя голову, а сейчас из-за барьера, широко раскрывая глаза, поднималась ему навстречу изящнейшая, тонкая, законченная женщина. Именно филигранная законченность была в ней, та законченность, которую драгоценный камень приобретает после шлифовки мастера.

Она была яркая, словно сошла с цветной обложки модного журнала. Черные, как смоль, волосы, уложенные по самой последней моде; большие голубые глаза — редкое сочетание; очень нежный цвет лица; ярко очерченные малиновой помадой губы; пурпурное платье с глубоким вырезом; и в этом вырезе, вокруг изящной, точеной шеи, бронзовое ожерелье с позеленевшими подвесками, словно вчера выкопанное в каком-нибудь древнем кургане. Ошеломленный Павел в первую минуту говорил какие-то слова, Женя радостно улыбалась, и он радостно улыбался, но все это без участия его сознания, которое тем временем панически барахталось.

— Да, да, — говорил он, смеясь, — запиши меня в число читателей.

— Надолго ты?

— Не знаю сам.

— Послушай, сколько ж это лет?

— Славка сказал, что ты в библиотеке…

— Где ты остановился? Или еще нет? Я спрашиваю, потому что у тебя никто не спросит, а у меня знакомые…

— Нет, я в гостинице, спасибо, это все уже в порядке.

— Ну, я рада!

— Я тоже рад, — сказал он, все еще не отрывая от нее глаз, но уже приходя в себя. — Так ярко помню все: велосипеды, разговоры, споры, а ты готова драться была за Чайковского…

— Чайковский — выше всех.

— Что, и сейчас?

— Конечно!

— Вот где постоянство!

— Я все твое читала. В одной книге есть на обложке справка: родился там-то, вырос в Косолучье.

— Скажи мне о себе! Я вспомнил: волосы каштановые были…

— Ну! Крашусь десять лет.

— Очень идет, ты стала прямо как кинозвезда.

— Спасибо. Только счастья не приносит.

— Ты все мечтала быть актрисой, потом геологом: Тянь-Шань, Памир, восток Сибири…

Женя грустно улыбнулась.

— Кто не мечтал!

— Да, ты ж ведь и стихи писала. Помнишь, нам читала? И мы орали от восторга, по траве катались. Они сохранились?

— Да ну тебя! — вдруг с досадой сказала Женя, и в глазах ее мелькнуло раздражение. — Давно я ничего не пишу и ни о чем не мечтаю.

— Привет. Что значит «ни о чем»?