Огонь и очаг - [8]

Белый прыгнул, бросился на кровать, вцепился в руку с пистолетом. Лукас тоже прыгнул, они встретились над серединой кровати, и Лукас, обхватив его левой рукой, почти обняв, уткнул пистолет в бок белого, нажал спусковой крючок и, в то же мгновение отбросив белого от себя, услышал легкий, сухой, невероятно громкий щелчок осечки.

Год выдался добрый, хотя и запоздал из-за дождей и наводнения: год долгого лета. Лукас должен был собрать в этот год столько, сколько давно уже не собирал, хотя стоял уже август, а кукурузу он не всю еще успел прорыхлить в последний раз. Этим он сейчас и занимался - шел за мулом между рядами сильных, по пояс, стеблей и темных, сочных, глянцевых листьев, останавливался в конце каждого ряда, оттягивал плуг, заворачивал рыскливого мула в соседний ряд - покуда в чистое небо над трубой его дома не поднялся невесомо обеденный дым и она в урочный час не прошла вдоль изгороди с накрытой сковородой и ведерком. Он не взглянул на нее. Он пахал, пока колокол на плантации не пробил полдень. Он напоил и накормил мула, пообедал сам - теплой лепешкой с молоком - и отдыхал в тени, пока опять не ударил колокол. Но встал не сразу, а вынул из кармана патрон и еще раз задумчиво посмотрел на него - снаряженный патрон, без окиси, без пятнышка, с глубокой, четкой метиной ударника на капсюле - этот тусклый медный цилиндр, короче спички, немногим толще карандаша и немногим тяжелее, вмещал в себе две жизни. Вместил бы. {Потому что второго я бы не использовал}, подумал он. Я бы расплатился. {Подождал бы виселицы, даже керосина. Расплатился бы. Видно, все же не даром досталась мне кровь старика Карозерса, подумал он. Старик Карозерс. Он был нужен мне, и он пригнел, замолвил за меня слово.} Потом он взялся за плуг. Вскоре она опять прошла вдоль забора и забрала сковороду с ведерком - не стала ждать, когда он вернется и принесет сам. Сегодня ей некогда; и для ужина, ему показалось, она затопила слишком рано - но ужин она оставит ему на очаге, когда уйдет с детьми в большой дом. Он вернулся в сумерках, она как раз собиралась уходить. Но туфли белой женщины она не надела, и платье на ней было то же, что утром, - старое, ситцевое, вылинявшее.

- Ужин тебе готов, - сказала она. - Подоить не успела. Придется тебе.

- Если я могу подождать с молоком, то и корова, думаю, подождет, ответил он. - Донесешь обоих-то?

- Как-нибудь. До сих пор без помощников с ними управлялась. - Она не обернулась. - Вернусь, когда спать уложу.

- Можешь при них побыть, - грубо ответил он. - Раз уж занялась этим делом.

Она не ответила и продолжала идти, не оборачиваясь, непроницаемая, спокойная, даже безмятежная. И он уже не смотрел ей вслед. Он дышал тихо и размеренно. {Женщины}, думал он. {Женщины. Никогда не узнаю. И не хочу. Лучше никогда не узнать, чем потом догадаться, что тебя обманули.} Он повернулся к комнате, где горел очаг, где его ждал ужин. Теперь он произнес вслух. "Ну как, - сказал он, - черный попросит белого, чтобы тот сделал милость, не лег с его черной женой? А если и попросит - как может белый пообещать, что не ляжет?"

III

- Джордж Уилкинс? - сказал Эдмондс. Он подошел к краю галереи - человек еще молодой, но уже напоминавший старика Каса Эдмондса холерической вспыльчивостью, которой не было у Зака. По летам он годился Лукасу в сыновья, но как человек был неровня ему и по другой причине: не Лукас платил налоги, страховку, проценты, не он владел тем, что надо осушать, дренировать, огораживать, удобрять, проигрывать в карты, - Лукаса был только пот, а когда его проливать ради пропитания, он решал между собой и Богом. Какого черта Джорджу Уилкинсу...

Не изменив интонации, без всякого видимого усилия и как бы даже невольно Лукас превратился из негра в Нигера, не столько скрытного, сколько непроницаемого, не раболепного и безликого, а окружившего себя аурой вечной тупой апатии, явственной почти как запах.

- У него самогонный аппарат в овражке за старым западным полем. А если вам и виски нужно, поищите под полом в кухне.

- Самогонный аппарат? - сказал Эдмондс. - На моей земле? - Он уже орал. - Сколько раз я повторял каждому взрослому и ребенку, что я сделаю, если обнаружу здесь хоть каплю контрабандной сивухи?

- Можете мне не говорить, - ответил Лукас. - Я живу на этой земле с рождения, а родился раньше вашего отца. И ни вы, ни он, ни старый Каc не слышали, чтобы я имел дело с виски - кроме как с той бутылкой городского виски, которую вы с ним подарили Молли на Рождество.

- Знаю, - сказал Эдмондс. - Не думал, что Джордж Уилкинс... - Он умолк. Потом сказал: - Ага. Слышал я или мне приснилось, что Джордж хочет жениться на твоей дочери?

Лукас замешкался на секунду, не больше.

- Это так, - сказал он.

- Ага, - еще раз сказал Эдмондс. - И ты решил, что, если донесешь мне на Джорджа, пока он сам не попался, я разломаю его котел, вылью виски и на этом успокоюсь?

- Не знаю, - ответил Лукас.

- Ну так знай. И Джордж узнает - когда шериф... - Он ушел в дом. Лукас услышал твердый, частый, сердитый стук его каблуков, потом яростное долгое жужжание ручки телефонного аппарата. Потом Лукас перестал слушать и, прищурясь, неподвижно стоял в полутьме. Он думал: {Сколько беспокойства. Кто бы мог подумать.} Эдмондс вернулся. - Ну ладно, - сказал он. - Можешь идти домой. Спать ложись. Я знаю, говорить об этом - толку никакого, но я хотел бы, чтобы к завтрашнему вечеру твой южный участок у речки был засеян. Сегодня ты копошился там, как будто не спал неделю. Не знаю, что ты делаешь ночами и что ты сам об этом думаешь, но стар ты шляться по ночам.