Огонь блаженной Серафимы - [32]

— Маняша…

— Помолчи! Ты что, океаны нынче кипятила, бешеная?

— Ты, Зорин, определись, мне молчать или про географию беседовать?

— Беседуй. — Приподняв меня за плечи и усадив, чародей один за одним принялся расстегивать крючочки платья. Когда оно с шуршанием стало сползать, я забилась, как выброшенная на берег рыбешка.

— Глупостей не воображай, — разозлился Иван. — Солнечное сплетение обнажить придется, у нас там одно из средоточий силы.

— Болван ты все-таки, — простонала я, беспомощно наблюдая, как поднимает он с покрывала красный мак, который я, дура сентиментальная, прятала у сердца. — Ну радуйся, ирод, моему унижению! Похохочи над влюбленной дурой.

— Я бы, Фима, похохотал, — Зорин цветок аккуратно отложил и бестрепетно потянул мою сорочку, снимая ее через голову, — только перед собою ее не вижу. Это я некоей барышне в любви признавался, а она, кроме страсти, ничего мне предложить не хотела.

Я лежала на постели по пояс обнаженная и желала немедленно провалиться сквозь землю от стыда.

— Теперь молчи, — попросил чародей и положил ладони мне на живот.

Тело пронзило такой острой неожиданной болью, что мир превратился в раскаленный белый свет, в высокий звук, в варенье, в бобра. И я заорала высоко и раскаленно, а когда закончила, Иван лег рядышком и спросил:

— Почему бобер?

— Потому что ты болван. — Я повернула голову и нашла губами его губы. — А я тебя люблю.

Ощущать прикосновения мужских рук обнаженной кожей было приятно и очень остро, груди терлись о ткань мундира, напрягались, становясь еще чувствительнее. Я со стоном отстранилась:

— Продолжение получишь после свадьбы.

— После чьей?

— После нашей, — сокрушенно покачала я головой. — Или ты думаешь, я тебя теперь Наталье Наумовне уступлю?

Иван Иванович закинул руки за голову, уставился в потолок:

— Не уступай, она меня быстро умучит. С тобою, конечно, тоже спокойной жизни мне не светит, но она хоть в удовольствие будет.

Это «хоть» мне вообще не понравилось. От обиды я быстро натянула через голову сорочку.

— Иди сюда. — Зорин потянул меня за руку и повалил на подушку. — Давай рассказывай.

Смотря на потолочную лепнину, я рассказала ему все, от моих первых подозрений до сегодняшней встречи с Маняшей во дворе церкви.

— Понятно, — выслушав, сказал Иван.

— Что тебе понятно?

— В кого ты нынче столько силы вкачала.

— В кого?

— В навь, которая нянькой твоей притворилась. Можно, конечно, продолжить, чтоб выяснить, сколько в нее вообще поместиться может, но я бы не рисковал. Испортишь тело, некуда Маняшу возвращать будет.

Тут в дверь тихонько постучали, и Зорин отправился ее отпирать. Я, пользуясь случаем, осмотрела комнату, оказавшуюся отельным нумером не самой высокой категории.

Коридорный вкатил столик с тарелками, сервировать даже не пытался, получил от Ивана денежку и сбежал, бросив на меня горячий взор.

— Может, она не хочет в свое тело возвращаться?

Бульон пился вкусно, я заедала его хлебушком и блаженно жмурилась от удовольствия.

— Ты хочешь, чтоб я тебе сейчас чужое тело портить дозволил?

Нет! Я хотела, чтоб он сказал, что Маняша меня любит, и не бросит, и вернется обязательно! Болван!

Не дождавшись ответа, Иван убрал мне от лица волосы, рассматривая щеку, пробежался пальцами по коже, посылая иголочки своей силы.

— Это Аркадий, — пояснила я. — Как с цепи сорвался.

— Наслышан.

— Я его тоже потрепала.

— Знаю.

Скула горела, я знала, что синяк на ней исчезает.

— Думаю, он и на сестру свою руку поднимал.

— Больше не поднимет.

— Не уверена, таких типов только могила исправит.

— Тогда Аркадий Наумович сейчас как раз на пути исправления, — вздохнул Зорин. — Убит вчера вечером. Именно по этому поводу господин Брют и желает с тобою беседовать.

Хлебушек стал в горле комом, я закашлялась, Иван постучал меня по спине:

— Давай, Фима, одеваться. Я помогу.

Бобынина мне было не жалко, то есть абсолютно. А может, просто жалость еще не успела оформиться. Да и, честно говоря, больше тревожила сноровка, с которой Зорин справлялся с крючками платья.

«Ловелас столичный! Даже волосы барышне прибрать в состоянии, вон как ловко шпильки втыкает! Я бы его учительниц в этом деле всех волос лишила!»

— Погоди, — замерла я у зеркала. — Почему канцлер об убийстве Бобынина желает допросить меня? Я под подозрением? Его сожгли?

— Закололи. — Воткнув последнюю шпильку, чародей взял в руки мою шубу, но надевать ее не спешил. — А теперь его высокопревосходительству интересно, кого именно из своих воздыхателей вершить правосудие отправила: князя Кошкина или статского советника Зорина.

Пока я пыталась обжиться с этими новостями, Иван Иванович распахнул дверь, предлагая мне пройти. Шубы так и не отдал, вскорости я поняла почему. Аркадия лишили жизни в этом же отеле, только этажом выше.

— Ты покойников ведь не боишься? — с тревогой спросил меня Зорин.

— С Евангелиной Романовной меня перепутал, бубусик? — Фыркнула я и быстро пошла по коридору, туда, где у одной из дверей заметила черные мундиры Тайного приказа.

Аркадий лежал на постели, раскинув руки и задрав к потолку подбородок. Я перекрестилась, шепнула молитву и наконец ощутила ту самую жалость, которой достоин любой, даже самый гадкий, человек.