Огни и башни - [7]

Игер, кажется, думал то же. Может быть, это были его мысли, а не мои. Однако Башня устояла. Он был зол и мрачен. Ингер вышла из кафе, почти задев меня смуглым девичьим плечом, подошла к мужу и осторожно, как пёрышки, положила руки ему на плечи.

* * *

— Ты говорила, что мой брат вернётся.

Я сидела на ступеньке у входа в кафе, глядя, как Игер допивает чай. Ингер опять превратилась в кошку и спряталась под столом. Там ей нравилось, потому что там была тень.

— Да, он вернётся — таким, как Сандер. Даже хуже. Иным его оттуда не отпустят. Вернётся, чтобы убить меня и Ингер. И моих детей.

— Ты говорил, что он всегда тебя защищал, — возразила я. — Что он тебя любил. Если ты вовремя разнесёшь Башню, тебе, возможно, удастся его спасти.

Теперь у меня действительно была на это надежда. Наверное, Сандер всё-таки не произвёл на меня особого впечатления. Я имею в виду, как личность.

— Спасти? Нет, поздно. Я слишком долго копил силы. Ларс уже три месяца там.

— Разве это так много? Я читала, что люди выдерживали и дольше. Сила воли…

— Нет, — отрезал он. — Там время идёт иначе. Это целая вечность мук! Бесплотный дух может почти бесконечно страдать, не меняясь, а вот живое тело… человек… Этого не выдерживает никто. Никто. Они налагают свой гнусный язык на лучшее, что есть в людях — на сострадание, верность, любовь — и лгут, что всё это у нас неправильно, грязно, прогнило насквозь, что надо его заменить. Ваш свет — тьма, говорят они. А Ларс, ты знаешь, даже никогда не верил в свет! Я верил, а он нет. Ему это было не нужно, он просто жил, и всё. Не задумываясь особо. Таким он и попал к ним в плен.

Игер не смотрел на Башню. Он невидяще уставился перед собой, в чашку. В чайную гущу, забеленную молоком. Действие таблетки ослабло, и теперь его глаза уже не были пусты и равнодушны. О, нет…

— Они терзают человека и твердят, что хотят сделать его верным, отважным, мудрым, любящим и святым, а если он соглашается, они делают его низменным, лживым, жестоким, ничтожным предателем и безумцем. Они вымучивают человека из ума и внушают ему, что абсолютно всё в нём, самая его душа — дерьмо, грязь. Когда он наконец ломается и соглашается очиститься, они вынимают у него из души, из сердца всё человеческое, настоящее, живое — ум, волю, верность — любовь, прежде всего земную любовь! — и наполняют кровавую пустоту своей бесконечной жестокостью и жаждой власти. И говорят своей жертве: Нет, вот это как раз любовь! И только это и есть любовь! А у него уже нет ни ума, ни воли… Когда Ларс выйдет из Башни, он будет считать, что любит меня — теперь-то по-настоящему, правильно любит. Поэтому он придёт, чтобы отдать меня Башне, сделать таким же, каким будет он сам — или убить.

— Когда ты пойдёшь к Башне, Игер? — спросила я, прикидывая, какое оружие взять с собой. Вопрос, который постоянно мучил меня в его присутствии, наконец прояснился и тут же обрёл ответ. Что делать, когда Игер Огнеход пойдёт к Башне? Идти с ним, разумеется. Тут вариантов нет. Я понимала, что решение давно созрело. Понадобился Сандер Хоффман, чтобы его осознать. Значит, винтовка или старый автомат? Или и то, и другое вместе? Не тяжело ли будет? Я смутно ждала, что он скажет «Сегодня вечером», и надеялась, что хотя бы не стану обузой. Вояка с меня, как из Башни — надежда мира; хорошо бы в заложники не попасть. Хорошо бы там выстрелить хоть разок перед тем, как убьют… Всё равно надо идти. Нам всем надо туда идти, с Игером. К этой Башне.

В этот момент Ингер вылезла из-под стола, зажмурилась, крутнулась на месте и разлеглась прямо на тротуаре. Она перевернулась на спину, выгнулась и подставила нашим взглядам и солнцу пушистый чёрный живот. Игер, как зачарованный, смотрел на беременное чрево своей подруги. На его губах, там, где недавно пылал огонь из глубин горящих морей, появилась человеческая улыбка. Улыбка будущего отца.

— Я, пожалуй, ещё немного потренируюсь, — ответил он.

END