Огненный пес - [21]

— Верно, ребята. Это точно он, я приметил его еще на равнинах Ланво.

— Надо же!

Они видели, как он отодвинул бутылку и прибор, пододвинул поближе свечу, резко раскрыл газету. Господин де Катрелис, «после двадцати лет, если не больше», развернул, наконец, газету, газету города Ванн.

Любопытные наблюдатели за ним различили заголовок. Когда же услышали звуки, похожие на хрюканье кабана, то переглянулись и стали подталкивать друг друга локтями. Старик читал, и по мере того, как он погружался в текст, его загорелые щеки бледнели, а тонкие губы сжимались. Вот какой текст привел его в такое состояние:

«Уголовная полиция г. Ванн

12 октября 1880 г.

Кто утверждал, что большие собаки не кусают друг друга?

Эта старая поговорка была опровергнута вчера на судебном заседании, на которое господин де Гетт вызвал господина маркиза де Катрелиса!

Но за какое же ужасное преступление отвечал перед судом этот еще бодрый, почтенного вида старик? А речь шла о простом недоразумении во время охоты и переходе на чужую территорию. Господин де Катрелис, замечательный охотник, но не из тех, что, как обычно принято считать, охотятся для собственной кухни, а величайший борец с волками. И вот он, кажется, следуя за своей сворой собак, несколько раз позволил себе вторгнуться во владения своего соседа, барона де Гетта…»

В том же юмористическом тоне автор статьи рассказывал о выступлении на суде свидетеля Карадека, вмешательстве Руффена, лукавых вопросах защиты и описывал господина де Катрелиса так:

«Это действительно замечательный старик, изумительный тип старого Нимврода. Благодаря своей бороде и седой шевелюре, еще очень густой, он имеет отдаленное сходство с Генрихом IV, как его изображали в узком кругу…»

И далее:

«Благодаря блестящему адвокату, мы узнали одну забавную и одновременно горестную историю. Около десяти лет тому назад, барон де Гетт, или, вернее, его теща, мадам де Плелан, желая одним махом избавиться от всех хлопот, которые доставлял ей сосед, вздумала приказать разложить отравленную приманку для волков. Господин де Катрелис, по словам истца, был предупрежден об этом. Как бы то ни было, собаки, будучи без хозяина, съели приманку. В тот же день половина своры подохла. На рассвете следующего дня, возмущенный старый охотник приказал отнести трупы собак на крыльцо дома мадам де Плелан и выложить их там рядком для того, чтобы она, проснувшись, поневоле разыграла бы хорошенький спектакль.

Именно это старое дело, всплывшее в суде, если можно так сказать, создало баланс в сведении счетов двумя крупными землевладельцами района. Поэтому, сославшись на многочисленные тонкости юриспруденции, Господин прокурор выразил сожаление по поводу подобных расхождений между истцом и ответчиком и, касаясь размера их состояний, сказал, что они должны были бы скорее служить примером для наших краев…»

— Могу ли я располагать этой писаниной? — спросил господин де Катрелис официантку.

— По вашему усмотрению, господин. Здесь все ее уже прочитали.

Он засунул газету в карман, затем, передумав, бросил ее в камин и не отходил от него до тех пор, пока не сгорел последний клочок бумаги.

8

«Этот газетный писака способен вызвать у меня отвращение к бретонцам! — размышлял Эспри де Катрелис. — Если бы я был моложе, а времена не столь лицемерны, я бы тебе показал, какой я „изумительный тип старого Нимврода“, я бы заставил тебя проглотить твой юмор на четыре су. Хватит! С этими их „если бы“, „более или менее“ Париж поместится в бутылке… Ну нет, если кому-то показалось, что я должен был жалеть о своем отъезде, то эта бульварная газетенка освободила меня от всех сожалений. Только вот Жудикаэль… Я был не на высоте, потому что он… Я его разочаровал, а он, в конце концов, не заслужил такой обиды… Однако он достаточно тонкий человек, чтобы понять меня с полуслова, быть может, он заметил нечто, от меня ускользнувшее. Жизнь пастуха дает ему столько времени для размышлений, не то, что мне…»

Так размышлял он, раздеваясь. Вытащив красную пуховую перину, он снял покрывало и расправил простыни, не обращая внимания на их более чем сомнительную чистоту. Он открыл своего Паскаля и пробежал одну или две страницы книги. Вдоль его виска напряженно вздулась вена, похожая на побег плюща без листьев, распластавшийся по стене. Он закрыл книгу. «О! Как бьется сердце! Безмолвие бесконечного пространства? Но что знает он об этом? Какое безмолвие! Его не существует. А я? Я не боюсь ничего, когда смотрю в небо. Я слышу пение. И эту радость дают мне звезды… Жудикаэль мудрее всех философов мира. Пастух не записывает свои мысли, и только в этом вся разница между ними. Все пишущие — гордецы или страдальцы».

Он встал, босиком пересек комнату, устроился перед окном, так же, как в Гурнаве. Ночь здесь была не такой чистой, какой она бывает в лесу или на песчаных равнинах. Вереницы остроконечных крыш еле прорисовывались в молочной дымке, поднимавшейся от Луары. И лишь звезды — множество мерцающих светлячков, горящих свечей — светили людям. Постепенно звезды таяли в глубокой бездне, и луна, глупая и круглая, как блин на сковородке, оставалась одна. Под окном, окруженный высокой оградой, простирался неясными очертаниями яблоневый сад. В конце аллеи виднелась часть белого фасада и готическая дверь, ведущая на лестницу башенки — сверкающий квадрат в каменной оправе. Это был своего рода сельский замок — усадьба, куда еще недавно по выходным наезжали нантские судовладельцы, чтобы, забыв о своих корыстных расчетах и конкурентах, поправить здоровье, улучшить цвет лица да вволю попировать со своими друзьями. Те же из них, кто не смог приобрести одну из этих древних построек, обычно приписываемых какому-то несуществующему предку, стали строить загородные дома в стиле времени — с большими окнами и треугольным фронтоном. Господин де Катрелис предпочитал таким «новостройкам» старые, сложенные из грубого камня крепости, плохо освещенные, с эркерами и галереями с навесными бойницами, полностью сохранившими свое военное предназначение. Эти крепкие башни посередине стен, эти особенно низкие двери нравились ему потому, что напоминали старый Бопюи, и еще потому, что походили на дверь «Господина де Виньи» в Мэн-Жиро, на холмах Шарант, за которой поэт скрывал свою суровую старость и которая позволила выйти в свет его гению…