Огненный кров - [25]

Капли любви — не пожарище

Последнее время Татьяну что-то давит. Еще чуть-чуть — и башка не выдержит некой неведомой силы, разорвется на куски. Одновременно сердце рвется от любви к совершенно чужому, можно даже сказать, чуждому ей Максиму, а какой-то зверь до боли терзает ей печень.

Она пошла к знакомому врачу именно по поводу печени. У нее нашли свеженькую язву в желудке. Прописали лекарство и диету.

— Сейчас что ни пациент, то язвенник, — сказала ей врач. — Человек сам себя съедает изнутри. Вот спрошу тебя: что тебя гложет? Как бы нет оснований. Ты и при работе, и при муже.

— Это не по твоему ведомству, — усмехнулась Татьяна. — Ты что-нибудь кумекаешь в любви, которая как снег на голову?

— О, нет! — замахала руками врач. — Это к психиатру. Или к гадалке. А лучше в церковь. Ты спятила. Какая любовь в твои годы и в такое время?

— Шучу, — ответила Татьяна. — Это чтоб отвлечь тебя от бесконечных человеческих язв. Мол, есть и что-то другое.

— Никакие слова не возникают просто так. У тебя наверняка что-то есть… Мое мнение: если язва от любви — это в нашем возрасте бездарно. Купи лучше фаллоимитатор.

— Ты, извини, пошлячка, а я считала тебя интеллигентной бабой. С пониманием.

— Как будто ты не знаешь: истинные пошляки — исключительно интеллигенты. Пошлость сейчас — и замена, и инструмент ума. Способ разрядки…

— Плохого ума, — ответила Татьяна.

— А плохих умов не бывает. В этом же все удивление жизни. Ум и хорошесть, а по-моему, ум и добро — развели по углам. Бывает, они встречаются, чаще нет. У них разные схемы. Разные включения. Возвращаясь к началу — я предпочитаю пошляка дураку.

— Дурак хотя бы безвреден, а пошлость разрушительна.

— Это дурак-то безвреден? Боже, в твои половозрелые годы и такая наивность. Посмотри вокруг, что творят дураки. Ни в одном деянии нет проблеска ума. А пошлость гуляет с умом. В основе твоей язвы — я вдруг сообразила — зарвавшийся, упоенный своей силой дурак. Кто он? Начальник?..

…А начальник, между прочим, вернул ее на работу. Дурак-сокурсник (сам! А откуда у нее могли быть рычаги влияния?) вызвал ее к себе и сказал:

— Я, волосатый пуп, терпеть тебя ненавижу, но ты знаешь дело, а я за это самое дело держусь. Поэтому приходи назад, ругай меня как хочешь. Этих пирсинговых девчонок хорошо заваливать на столе, не смотри так, я этого стараюсь избегать, но для моего собственного будущего дела ты мне, сволочь такая, нужна.

— Ужас в том, что и ты мне нужен. Я хоть тебя знаю как облупленного. А кругом все иксы да игреки.

После врача ей на работе посоветовали принять рюмку водки — как лучшее средство от язвы. Уже прошел тот, перенесенный во времени конкурс красоты. Многие говорили, что «то несчастье» поспособствовало выявлению более красивой и умной девушки, но не дочери Скворцова. Его же дело тянулось ни шатко, ни валко. Пользуясь удостоверением, она навещала его как бы для сбора материала. Между ними велись странные, но, в сущности, никакие разговоры. Он очень исхудал. И разрывал ей этим сердце. Она ловила себя на остром чувстве. Таким желанным он был в своей беде и в своей изможденности.

А вот хорошо обедающий муж вызывал невероятное раздражение, и это было несправедливо, ибо он ни в чем виноват не был.

Она пыталась проанализировать это нелепое чувство, которое пришло — не звали. Всего ничего — профиль потрясенного увиденным человека, с которым она встретилась глазами, когда он повернулся на ее разглядывание. В глазах его не было никакого ответного интереса, а только боль и страдание. И на тюремных свиданиях он смотрел на нее с сочувствием, даже с пониманием ее проблемы «написать о терроризме». Ничего другого он в ней не видел. Почему-то было обидно.

Дома она внимательно разглядывала себя в зеркале. У нее никогда не было комплекса неполноценности. Она смолоду была довольна своей внешностью, но и не переоценивала ее. Ну, типа «я не красива, но чертовски мила». С возрастом милота, хочешь не хочешь, истаивала, ей на смену приходило что-то иное, уже взрослая, не девичья выразительность глаз, а две морщинки, идущие от носа к углам рта, метко названные «собачьей старостью», тоже не портили образ, а наоборот, «несли в себе содержательность лица», как сказала бы ее бабушка. Это некрасивое, даже нелепое слово «содержательность» в лексике бабушки занимало одно из первых мест. Если бы она увидела ту красотку в розовой тапке, висящей на большом пальце ноги, наверняка с ногтем того же цвета, она бы всплеснула руками и сказала: «Такое не комильфо, Таня, что уже пристало тушить свет».

Вместе с образом бабушки пришли мысли о клане Луганских, когда-то развалившемся на два. Но когда это было, господи? Скоро сто лет тому, как одни уехали, а другие остались. Как пишут в умных книгах, Европа душой приняла уехавших русских, в их православную сущность она добавила толику римского права, реализма и трудолюбия протестантизма. Но ей-то зачем знать, кто из них кто? Может, те, что жгли дома в коллективизацию, сегодня уже академики и честные плотники. И это не имело отношения к Скворцову. И все же надо еще поспрошать бабушку, а то, может, и съездить в Луганск, посмотреть архивы… Кстати, там музей Даля. Если все будет мимо, написать о музее. Это не гламурно, но определенно познавательно — рассказать людям о датчанине-полунемце-полуфранцузе, ощутившем русский язык на запах, цвет и вкус. А то у нас один известный Даль — Олег, прекрасный актер, так пусть узнают и другого — луганского казака, плохого сказочника и самого великого знатока родной речи. Она напишет очерк «Дали мои, Дали».