Огненные времена - [110]

Всю ночь и весь день я гнала своего коня, наделяя его сверхъестественными силой и зрением. Своим тамплиерам я не сказала ничего. Но те из монахинь, что были чувствительны к шепоту богини и к велению судьбы, последовали за мной на случай, если они смогут быть нам полезны.

О том, что меня ждет впереди, я не ведала ничего. Как я уже сказала, силы мои и моего врага в это время сравнялись, а потому исход схватки был непредсказуем. И столь же непредсказуемым был выбор моего возлюбленного. И мне, и Люку угрожала огромная опасность, но я предала наши судьбы в руки богине, а сама летела как на крыльях к самому святому городу Франции.

Что мне сказать о самом этом городе? В двух словах: это и рай, и ад одновременно. Никогда не доводилось мне ехать по более узким и грязным улицам, никогда не доводилось видеть так много уличных девок, нищих, воров и шарлатанов, собранных в одном месте. (Говорят, в Авиньоне так много реликвариев, хранящих локон святой Магдалины, что этих волос хватило бы, чтобы опоясать весь мир, и так много пальцев, якобы принадлежавших святому Иоанну Богослову, что он, очевидно, должен был быть чудовищем, обладавшим от Бога не меньше чем пятью парами рук.)

И в то же время нигде я не видела такой красоты, такого великолепия, такого богатства. Говорят, что в Авиньоне больше горностаев, чем во всем остальном мире, вместе взятом, и теперь я могу поручиться, что эти слухи верны. Едва прибыв туда, я позволила богине увлечь себя на большую площадь, расположенную перед папским дворцом, и увидела вокруг себя целый парад роскоши: дворяне в парче и атласе желтого канареечного, переливчатого изумрудного и пурпурного цветов, папские жандармы в форме такого же синего цвета, как воды широкой Роны, кардиналы в широкополых карминных шляпах и горностаевых мантиях.

А прямо передо мной возвышался папский дворец, величественная какофония в камне, построенная на утесе, круто врезающемся в воды Роны. Высокий, как кафедральный собор, он был чрезвычайно широк, размерами ничуть не меньше королевского дворца, и в нем легко могло разместиться несколько сотен человек. По периметру его были возведены десятки башен и башенок. Массивные стены возвышались над просторной городской площадью.

Когда я приблизилась к папскому дворцу, мой конь вдруг задрожал, словно почувствовав, что здесь живет зло. А я увидела трибуну.

Трибуну для инквизиторов, а перед ней – насыпь со столбами для костров. И тут же я вспомнила место казни, которое видела в далеком детстве в своей родной Тулузе, когда я была пятилетней девочкой с косичками и сидела в телеге с Нони, отцом и матерью и с нашими соседями, Жоржем и Терезой. Но та городская площадь была гораздо чище, народу на ней было меньше и меньше было пышности.

В Авиньоне и трибуну, и насыпь окружали плотные ряды вооруженных железными мечами жандармов в одинаковых шляпах и туниках. Трибуна здесь была постоянной – не наскоро сколоченным из досок помостом, а деревянным строением, тщательно покрашенным и позолоченным и украшенным всякими завитками и горгульями, а также изображениями святых. Полосатый красно-желтый тент защищал тех, кто сидел там на скамьях, покрытых темно-красной парчой, от грозы, о приближении которой можно было судить по сгустившимся тучам.

Это была та сторона жизни Авиньона, которую охотно выставляли на обозрение публики: его упадочническая красота.

И в то же время на площади омерзительно воняло сточной канавой – более отвратительного запаха мне не встречалось, и создавалось впечатление, будто под сверкающим слоем мехов и красок город гниет, как разодетый в пышные одежды труп, быстро разлагающийся в жару.

А на золоченой трибуне, удобно устроившись на сиденьях, находились три человека. Два ворона, как сказала бы моя Нони, – то есть два доминиканца в черных рясах с откинутыми капюшонами, из-под которых виднелись белые полоски, и один павлин – кардинал в сутане из поразительно яркого красного шелка, отороченной по подолу, вороту и манжетам белоснежным горностаевым мехом. Учитывая мрачность предстоящей церемонии, он надел не широкополую шляпу, а простую шапочку.

Два ворона и один павлин. И павлин был врагом, а красивый молодой ворон – грядущим врагом.

И я, как маленькая Сибилль, стоявшая когда-то на цыпочках на краю телеги, смотрела наконец на своего возлюбленного.

А к месту казни уже вели приговоренного. Он был один, и вел его единственный стражник. Приговоренный был молодым человеком, и после нескольких месяцев тюремного заключения и голода он походил скорее не на человека, а на скелет. Кандалы и цепи на ногах мешали ему идти, кандалы и цепи на запястьях вынуждали идти, сгибаясь. Но хотя тело его было болезненно слабым и каждый шаг давался ему с непомерным трудом, дух его был силен и горд.

Был ли он когда-то красивым? Сказать это было невозможно. Переносица у него была перебита, и кожа в этом месте блестела и имела фиолетовый оттенок. Ноздри и верхняя губа были покрыты коркой запекшейся крови.

Его вид вызвал во мне невыразимую жалость. Но я находилась в присутствии богини, а поэтому продолжала сохранять сострадание и к инквизитору, и к его жертве. И я ждала, ждала, когда она направит меня. На этот раз я не собиралась подвергать своего возлюбленного опасности.