Огненное предзимье - [8]

Никто не знал, что на тринадцать лет затянется война, а зло, разбуженное ею, падет на тех, кто сверкал золотом и сталью в первых рядах дворянского ополчения.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

При мысли о молодых годах Степана Разина приходит слово «прозябание» в его древнем смысле — «прорастание». «Семя зябнет и продолжается», живет и не живет под снегом, готовя первые ростки, а зима тянется холодно и тускло. Зато — «который был овес наш дан на кисель, и тот овес Иона отдал на обмену на зяблый овес». Из зяблого овса варили пиво.

Зима войны тянулась с перерывами. Пушечный вой и чавканье копыт по грязи, шипение пороха на полках и вопли убиваемых людей, жестокие ликующие крики и деревянный слог победных донесений, лживые фразы перемирных грамот — все это было далеко от Дона, задевая его одной повинностью: слать казаков на запад. В бадье войны вываривалось и густело новое отношение простого человека к смерти. Мирные крестьяне и горожане на деле убеждались, что убийство скопом — обыкновенно и нестрашно.

Иван Семенович Горохов, приятель Разина, шел в гору.

В Посольском стало разрастаться повытье, а затем — приказ Калмыцких дел. Калмыки, присягнувшие Москве, объединились с донскими казаками против крымцев. Дьяки хотели закрепить эти объединения навеки, на бумаге. Горохов умело и без лишней скромности «являл» себя. Его доброжелатель Ордин-Нащокин завоевал доверие царя, участвуя в переговорах с поляками и шведами. Горохов оказался во главе Калмыцкого приказа.

В 1658 году Степана Разина включили в делегацию-станицу донских казаков в Москву. Туда не брали людей случайных, а только тех, кто близок к донской старшине.

Горохов постарался, чтобы Степана запомнили в Посольском.

Степан переживал тот возраст, когда не всякий ясно понимает, что ему делать на этом свете. От неопределенных обещаний дьяков было то безотчетно-радостно, то душно. То, что казалось обыкновенным московскому приказному, казак воспринимал как волокиту. Все было неопределенно в будущем, надежды размывались безотчетным раздражением, хотелось жить… не так!

Дела же в государстве шли неважно, и чем осведомленнее, чем ближе к приказам был человек, тем больше знал плохого. Одна война сменяла другую: в затяжную войну с Польшей вклинилась война со шведами. Царь Алексей Михайлович, впервые включив в свой титул — «всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец», снова увлекся соколиными охотами, в разгар войны писал «Новое уложение чина сокольничьего пути», которое, хотя и завершалось его крылатыми словами: «Делу время, а потехе час», не слишком располагало к решению неотложных дел.

«Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте нелениво и бесскучно, да не забудут птицы прекрасную свою добычу!» Русским людям не давали забывать военную науку. Все новые солдаты набирались во владениях монастырей, у вдовых помещиц и из черных деревень севера. Разрастались стрелецкие слободы, все больше посадских уходило неволей служить «по прибору». Сбирались конные драгунские полки из мирных чувашей, пахотной мордвы, казанских и касимовских татар, забывших воинское ремесло.

И — деньги, деньги: объявили сбор пятой деньги с доходов и имуществ, потом — десятой. Ввели медные деньги и приказали принимать их наравне с серебряными. В приказах говорили, что мысль о медных деньгах явилась Федору Михайловичу Ртищеву, он, не подумав, высказал ее, а Милославский, царский тесть, вцепился, стал давить через царицу. Что-то он лакомое для себя учуял, скаредный старик. Медные деньги решили тягостный вопрос о жалованье служилым людям.

И сразу стали падать в цене на разорение посаду.

У многих создавалось впечатление, будто правители страны сами не понимают, что им делать. Непонятной показалась Разину история с патриархом Никоном, случившаяся в год, когда в Москву явилась их казацкая станица.

Тогда же в столицу прибыл грузинский царевич Теймураз. Впервые Никона не пригласили на торжественный обед. Его боярина Димитрия на встрече Теймураза боярин Хитрово ударил палкой, а на слова: «Я патриарший слуга» — ответил: «Не дорожись!» И — снова палкой.

То было первым предупреждением Никону, чтобы не зарывался. А кажется, давно ли государь стоял перед ним на коленях, умоляя принять сан и очистить православную церковь! Может быть, Никон действительно зарвался — писал себя «великим государем», выступил против Монастырского и Тайного приказов. Всерьез передавали, будто он сказал: «А я на государя плюю и сморкаю!»

В конце концов Никон, вышед из церкви после службы, сказал во всеуслышание: «Будь я анафема, ежели захочу остаться патриархом!» Уехал в Воскресенский монастырь, откуда проклял государя словами из сто восьмого псалма: «Пусть дети его скитаются и ищут хлеба вне своих опустошенных жилищ… Пусть облечется проклятием, как одеждою, и оно проникнет, как вода, во внутренности его и яко елей, в кости его!» Царь плакал, но не помирился.

Опальный патриарх вызывал несколько злорадное сочувствие у недовольных, а среди черных людей, плативших подати, довольных не осталось. Никону многое простили за несогласие с боярами, за осуждение Соборного уложения: «Всем ведомо, что Собор был не по воле, от боязни междоусобия всех черных людей, а не ради истинной правды». Еще сочувственней воспринималось его высказывание о приказных: «Разбойники дневные!» Его свирепые гонения на инакомыслящих — Неронова и Аввакума, распиханных по дальним ссылкам, — забывались.