Огненная земля - [15]

— Если с огнем сравнивать, то… есть у нее огонь, но… какой‑то не тот, — бенгальский. Да, бенгальский, — раздельно произнес Звенягин. — Горит, блестит, красиво! А даже папироски не Прикуришь. Один холодный блеск россыпью.

— Молодая же она совсем.

Звенягин встал, откинул голову, глаза его сияли.

— Ах, все пустое. Курасов, не прогадай. Нашел хорошую девчину, женись.

Курасов смутился, искоса посмотрел на Таню.

— Павел Михайлович, может быть, перейдем на другой курс?

— Говорите, говорите, Павел Михайлович, — попросила Таня.

— Да что мне говорить? Вы вот думаете, я не знаю, чего вы к Баштовым зачастили? Учитесь семейной жизни.

— Да ничего подобного, — смутился Курасов.

— На вашем месте другие бы сейчас где‑нибудь у кустов обнимались, целовались, а вы на огонек к семейным людям. А вот цветы надо было догадаться привезти и Ольге!

Звенягин подошел к чуть повядшим розам, гладиолусам и астрам, расставленным на тумбочках и на комоде, наклонился над цветами.

— Мы и принесли Оле, — вмешалась Таня.

— Ты принесла, а не он… А тебе кто? Курасов. Вез из Батуми, знаю. Необычайное происшествие на флоте: морской офицер в здравом уме и твердой памяти везет из Батуми в Геленджик цветы, в пути ухаживает за

— Неужели это так необычно? — спросила Ольга.

— Необычно. Если бы Курасов утопил подводную лотку и то меньше бы говорили. Так вот, Татьяна, распишем вас, как говорится, в том же самом Геленд- жикском загсе, куда водили мы наших Баштовых. Я принимаю Курасов, ее в свой дивизион. Муж и жена должны быть вместе. Уйдешь, Татьяна, из госпиталя от своего начальника Рудермана?

— Я и так уйду от Рудермана.

— Послушаем, — склонив голову набок, сказал Звенягин, — каким образом? Опять через забор?

— К Букрееву уйду, в батальон… Я хотела сразу перейти в батальон, но Тузин мне не нравился.

— Так, так, продолжай.

— Тузин не нравился. Такой это раскисший сухарь, а Батраков вообще женщин ненавидит.

— Точно, — подтвердил Звенягин.

— Букреев, судя по словам Анатолия, хороший человек. Вот к нему пойду и попрошусь.

— К Букрееву? Тут надо померекать.

— Я была в морской пехоте. На перевалах была, зимой.

— На перевалах! На перевалах матросы бились на земле, а ты позади раненых перевязывала, — строго начал Звенягин. — А морская пехота в десанте совсем другое. Спроси у Ольги, что это значит. Ты знаешь, как немцы побережье укрепляли? Так вот, Татьяна. Повоевала ты достаточно. Кончится война, будете примерными женами, детей будете рожать, бросите автоматы, пистолеты и займетесь своим делом.

— Рано еще об этом говорить, — возразила Таня. — Рано.

— Сами мы с врагом справимся. Ты еще ни одного ребенка не родила, а в десант… Ты должна испытать чувство материнства…

Таня порывалась что‑то сказать Звенягину, но, видимо, сдерживалась. Щеки ее горели.

— Прости, если что не так, — сказал Звенягин, — и давай поставим другую пластинку. Нет, я хочу продолжать разговор. Если хотите знать, если хотите знать…

— Ну, ну… хотим знать.

— Я уже имела ребенка, Павел Михайлович, — выпалила она.

— Имела? — Курасов нахмурился.

— Вот оно что, — Звенягин шутливо почесал затылок. — Как же это так?

— У меня был муж, военный командир. Он был убит под Москвой. Ребенок мой с мамой.

— Мама где? Что же ты молчала до сих пор! — воскликнул Баштовой.

— Мамы нет и нет… ребенка. Не спрашивали, и молчала. — Таня охватила лицо руками и по пальцам потекли слезы. Курасов усадил ее рядом с собой, и по его лицу было заметно, что он не знал, как ему держаться.

— Вот такие дела! — Звенягин покряхтел. — Растревожили раны.

— Что с мамой все же? — спросил Баштовой, присаживаясь к Тане. — Умерла, что ли?

— Не знаю. — Таня отняла руки от лица. — Мама была в Новороссийске, а потом неизвестно где… Когда мы вошли в город, там была всего одна женщина, на Анапском шоссе. Я сразу поехала туда. Это была чужая женщина. Мамы не было…

Таня рыдала. На лице Курасова выступили красные пятна. Баштовой поправлял фитиль лампы, искоса посматривая на Звенягина.

— Да… — Звенягин подошел к Тане и положил руку ей на плечо. — Может быть, мама где‑нибудь на Кубани? Искала?

— Искала, не нашла. — Таня всхлипнула. — Не нашла. Ее, наверное, угнали в Крым. Она старенькая и маленький ребенок…

— Ну, плакать перестань, Таня. А надо было раньше сказать обо всем. Тому же Курасову сказать. Мы высаживали десанты на Тамани, перехватывали караваны, знали бы, искали бы твоих. А теперь что? Надо ждать, пока освободим всю Тамань. А на Тамани не будет — в Крыму найдем.

Таня отняла руки от лица.

— Не хотела говорить. Теперь сказала. И не могу я здесь сидеть спокойно. Потому и хочу опять в морскую пехоту.

— Твое дело, Таня, — строго сказал Звенягин. — Оспаривать твое право не стану. Хотя бы не советовал все же. Матросы ворвутся в Крым и без тебя.

— Я попрошусь к Букрееву.

— Ладно, разве вас, женщин, переспоришь?

Звенягин посмотрел на часы.

— Ого, мы заболтались! Мои матросы, видать, позябли. У них‑то самоварчика нет. До свидания, хозяева. Ты, Курасов, можешь оставаться. Ольга, будь здорова.

Звенягин надел плащ, застегнул все пуговицы. Попрощавшись с Таней, он вышел вместе с Баштовым на крыльцо.

Небо прояснилось еще больше. Были видны припавшие к хребту утренние Стожары, Большая Медведица перевернула свой ковш у тяжелой и сытой, почти неподвижной тучи. На ближних ночных аэродромах вспыхивали и гасли голубые лучи посадочных прожекторов. Звенягин прислонился к замшелому столбику крылечка.