Огненная вода - [18]

Огромные темные глаза Браганца, не мигая, глядели на него в упор. Медленно приподнялась рука и пригладила непонятно почему встопорщившиеся усы. Прошло несколько минут.

— Неплохо звучит: Хебстер в качестве благородного дикаря нашей цивилизации, — со смехом произнес в конце концов оэсковец. — Звучит, как будто, вполне нормально. Только загвоздка в том, как все это соотнести с решением проблемы в целом?

— Позволю себе напомнить, — устало сказал Хебстер, держась одной рукой за скамью, — что решение проблемы в целом нисколько меня не интересует.

— Итак, вам нужна только бутылка. Я выслушал вас. Но вы-то не гончар, Хебстер — у вас нет ни на унцию любознательности мастерового. А из всех этих исторических баек, которыми вы меня потчевали, можно сделать однозначный вывод: вам абсолютно безразлично, погибнет или нет весь мир, расхлебывая кашу, которую вы согласны заварить.

— Я никогда не утверждал, что руководствуюсь альтруистическими побуждениями. Общее решение я оставляю тем людям, у которых достаточно мозгов, чтобы распутывать самые изощренные головоломки. Таким, как Клейнбохер.

— Вы думаете, кто-нибудь вроде Клейнбохера сможет это сделать?

— Я почти не сомневаюсь в том, что ему это удастся. Нашей ошибкой с самого начала было то, что мы пытались решить проблему нахрапом с помощью историков и психологов. То ли им всем была присуща ограниченность, обусловленная постоянным изучением исключительно человеческих сообществ, то ли… впрочем, это мое чисто личное мнение, но у меня всегда создавалось такое впечатление, что наука о человеческом мозге привлекает главным образом тех, кто сам когда-либо ощущал, что у него не все дома, то есть кто сам испытывал серьезные психологические затруднения и в процессе работы пытался докопаться до истинных причин своих сдвигов и благодаря этому добиться лучших результатов в своей области по сравнению с теми, кто начинал работу, не испытывая подобных затруднений, и кому поэтому было труднее достичь понимания сути этих трудностей. Я и сейчас считаю таких исследователей слишком внутренне нестабильными для столь потрясающего воображение начинания, как установление взаимопонимания с кем-то из пришельцев. Те изначальные внутренние побуждения, которые привели их в науку, как раз-то и способствуют их неизбежному превращению в перваков.

Браганца причмокнул недоверчиво и вперил задумчивый взгляд в стенку за спиной Хебстера.

— И все это, по-вашему, не имеет никакого отношения к Клейнбохеру?

— Нет, только не к профессору-филологу. У него нет интереса к психологической нестабильности — ни к личной, как у психологов, ни к групповой, как у историков. Даже предрасположенности нет к повышенному интересу к подобным аномалиям. Сфера интересов Клейнбохера — сравнительная лингвистика. Он, по сути, технарь, специалист по части коммуникативности. Или, выражаясь проще, по проблемам общения и передачи информации. Я специально несколько раз заходил в университет и внимательно присматривался к нему во время его работы. Его подход к проблеме не выходит за рамки собственной специализации. Он занимается исключительно решением проблемы общения с пришельцами, не делая никаких попыток хоть как-то понять их психологию и особенности мышления. А ведь сколько существует всяких чисто умозрительных предположений относительно сознания пришельцев, их сексуальных наклонностей и социальной организации, в общем, такой ерунды, из которой никак не извлечь какой-либо осязаемой и непосредственной пользы для нас. Подход же Клейнбохера с самого начала был чисто прагматичным.

— Ладно. Не стану с вами спорить. Вот только сегодня утром он сам стал перваком.

— Профессор Клейнбохер? Рудольф Клейнбохер? — с глупым видом несколько раз переспросил Хебстер. — Но ведь он был так близок к… Ему почти удалось… словарь элементарных сигналов… Он уже собрался было…

— Вот так. Примерно в девять сорок пять. Всю ночь он провел без сна с одним из перваков, как раз тем, кого профессорам психологии удалось загипнотизировать, и вернулся домой в необыкновенно приподнятом настроении. В середине первой своей утренней лекции, касающейся кириллицы, он вдруг ни с того, ни с сего понес тарабарщину. Он натужно сопел и храпел, глядя на студентов, в течение примерно десяти минут в характерной для этой стадии превращения в первака манере, проявляя поначалу крайнее раздражение тем, что его не понимают. Затем, как бы осознав, что ему больше уже не стоит нянчиться с этими неисправимыми, никчемными недоумками, он попробовал было покинуть аудиторию, прибегнув к левитации, но сделал это, как все они поначалу это делают, слишком уж несуразно, неуверенно. В результате очень сильно ударился головой о потолок и потерял сознание. Не знаю, чем это объяснить, то ли страхом, то ли волнением, может быть, уважением к любимому преподавателю, но студенты не удосужились связать его перед тем, как отправиться за помощью. К тому времени, когда они вернулись с прикрепленным к университетскому городку сотрудником ОСК, Клейнбохер очухался и дезинтегрировал одну из стен, чтобы выбраться наружу. Вот его фотоснимок, произведенный, когда он был уже в воздухе примерно на высоте в сто пятьдесят метров и, лежа на спине и подперев голову обеими руками, легко и плавно скользил в западном направлении со скоростью чуть больше тридцати километров в час.