Огненная река - [28]

— У отца всё нормально?

Когда я приходила к матери, она предлагала поесть. Я уплетала еду, поэтому мне было не до её расспросов. Тогда мать тяжело вздыхала, придвигала к себе коробку спичек, зажигала сигарету и напевала тихонько: «Бабочка, бабочка, давай полетим на гору Чхонсан, бабочка-парусник, ты тоже полетишь с нами, кленовые листья опали из-за сильного инея в октябре, наша пустая жизнь, как роса на листе, и мы уходим такими же беспомощными, какими появились на свет…» И тогда её плечи начинали дрожать.

По ночам, когда муж не возвращался домой, я вспоминала мать, и как она, тоже выплёскивала в песне свои грусть и обиду, напевая: «Бабочка, бабочка, давай полетим на гору Чхонсан…», и я возвращалась домой, как будто совершенно отказалась от всех надежд, и вдыхала воздух холодного, чистого до спазм в горле, раннего утра.

— Это местечко очень даже неплохое.

Хансу поднял льняную штору, заглянул в помещение, потом повернулся ко мне. Я замешкалась. Но вскоре вошла следом и сказала: «Хорошо». Внутри было немного людей, видимо, потому что вечер только наступил.

— Что закажем?

— Сочжу, конечно…

В ответ на мои слова Хансу поднес руки к губам и затрубил — «пилик-пилик».

Хозяйка тотчас принесла поднос, на котором стояли бутылка сочжу и два перевёрнутых стаканчика. Хансу нетерпеливо сорвал пробку зубами и налил мне. Когда я тоже собралась налить ему, он с очень серьёзным выражением лица помотал головой, наполнил свой стакан сам и быстро выпил, будто испытывал жажду. А я молча смотрела на свой. Водка такая прозрачная; даже просто смотреть на неё доставляло мне удовольствие. Я крепко держала в руке стаканчик и тихонько покачивала им. Наполненный жидкостью стаканчик качался так опасно, что, казалось, он вот-вот опрокинется, но ни капли не вылилось.

Как-то раз, в день рождения мужа, рано утром, я тихонько вышла из дома и пошла безлюдной чистой улице покупать цветы. А однажды, когда Сонхи исполнилось сто дней, мы ходили с ней в фотоателье. Мы сфотографировались вместе на фоне картины с изображением смутно виднеющейся вдалеке церкви. Фотограф посадил дочь между нами, отвлёк внимание ребёнка детской игрушкой и, приговаривая: «Сейчас вылетит птичка», снял нас. А ещё как-то раз мы ходили слушать оперу «Мадам Баттерфляй». Муж заплакал, когда Чио-Чио-сан запела: «Чем жизнь в бесчестьи, лучше смерть!» Чем жизнь в бесчестьи, лучше смерть. Чем жизнь в бесчестьи, лучше смерть… Я нащупала его руку и взяла её в свои ладони.

— Почему ты не пьёшь, о чём так задумалась?

— Я просто подумала, что может быть прозрачнее, чем сочжу?

Хансу в ответ громко засмеялся, широко открыв рог. Его руки, держащие стаканчик, тряслись. Похоже, у него тремор.

— Когда-то и я так же усердно думал, где ещё найти что-то прозрачнее, чем темнота ночи. Ты слышала голос ночи?

Ах, насчёт ночи я тоже кое-что знаю. Любой человек имеет свою, спрятанную глубоко под рёбрами ночь, память о ночи, воспоминания о ней. Я одним махом выпила содержимое стаканчика, просто вылила в рот.

Густой ночью, когда мы с отцом и мачехой покинули родной город на лодке, оставив там мать, я до следующего утра, страдая от морской болезни, слышала в темноте, как плакала мать. Казалось, это плакало море. Всю ночь я слышала сквозь сон простую мелодию Синави. Какой бы сон ни снился, как бы глубоко я не спала, мелодия заставляла меня просыпаться с ощущением, что музыка, как густой туман, стремится схватить меня и поглотить каждое мгновение моей жизни. «Про ночь я тоже кое-что знаю», — сказала я Хансу, поднося к губам второй стаканчик.

— Ты хочешь сказать, что по ночам цветёт магнолия?

— Я разве об этом говорила? Нет, на этот раз не об этом.

— Я думаю, у каждого человека есть своя ночь, у меня она тоже есть. Точнее, образ ночи. История о человеке, играющем на трубе.

Видимо, Хансу уже выпил до нашей встречи, поэтому под глазами у него были красные мешки. А у меня мучительно кружилась голова, будто приняла какое-то не то лекарство, и вскоре, чувствуя горячее сильное опьянение, разливающееся по телу, я стала внимательно слушать его.

Он был трубачом. Он попал сюда из другого района, у него фамилия не такая, как у всех местных, они совершенно ничего не знают о нём, у него нет постоянной работы, его женщина никогда не выходит из дома — всё это было всего лишь поводом для посёлка, окруженного горами так, что даже ветер не вырвется из него, думать о нём как о великом мастере.

Иногда он чинил дымовые трубы, поправлял обвалившиеся глинобитные стены, связывал в снопы солому и получал за это деньги. Но он работал, будто развлекался, поэтому трудно было поверить, что это он делал для того, чтобы прокормить себя и жену.

В этом твердолобом замкнутом посёлке он был известен просто как «трубач». Но никто никогда не видел и не слышал, как он играет, даже ветерок не доносил его мелодий. И при этом, никто не сомневался, что он мастер, что его игра на трубе ещё глубже и таинственнее, чем голос ветра между горами, журчания ручья, что просыпается в конце длинной зимы, которая гораздо длиннее, чем в других местах. Неизвестно отчего ходили слухи, будто он связан со злыми духами. Говорили, что безлунной ночью или, наоборот, в полнолуние, на него нападает вдохновение, как потусторонняя сила. Может быть, людям так казалось из-за его равнодушия к быту, о котором, кажется, он совсем не думал. И на самом деле было такое ощущение, что он смотрит на свою жизнь как на отсвет пожара где-то за рекой. Так же он смотрел и на окружающих.