Огненная проповедь - [4]

Но здесь с потолка камеры свисала одна из машин – частица Электричества. И не было в этом ничего ужасающего или могущественного, как шептались люди. Никакого оружия, или бомб, или экипажа, способного ездить без лошадей. Просто стеклянный шарик размером с кулак, излучающий свет. Я не могла оторвать от него глаз – в самой сердцевине сиял яркий сверкающий узелок, ослепительно-белый, словно внутри была заключена искра самого взрыва. Я смотрела так долго, что когда закрывала глаза, по-прежнему видела в темноте сияющую точку. Первые дни я пребывала в восхищении и в ужасе, щурясь под лучами, словно в страхе, что стеклянный шар мог взорваться.

Глядя на свет, я боялась не столько запрета, сколько того, что являюсь свидетелем его нарушения. Если бы просочился слух, что Совет обходит запрет, началась бы новая волна чистки. Страх взрыва и машин, из-за которых он случился, был еще слишком реален, слишком глубок, чтобы люди могли принять подобное. Я понимала, что освещение в камере означало приговор на всю жизнь. И раз я видела это, меня никогда не выпустят.

Больше всего я скучала по небу. Из узкой отдушины прямо под потолком немного тянуло свежим воздухом, но ни единого проблеска солнца она не пропускала. Я вела подсчет проведенного здесь времени по приемам пищи. Подносы с едой приносили дважды в день, передавая через узкую щель внизу двери. Спустя несколько месяцев с того дня, когда мы в последний раз выходили на прогулку, я поймала себя на том, что помню небо лишь в общих чертах, но не могу представить его отчетливо. Я вспоминала истории о Долгой Зиме, наступившей после взрыва. Сажа тогда пропитала воздух так густо, что долгие годы полностью застилала небо. А дети, родившиеся в то время, за всю жизнь так и не увидели его. Мне хотелось знать, верили они в него тогда или нет, была ли для них попытка представить небо тем же свидетельством веры, как и для меня.

Подсчет дней помогал хоть как-то сохранить чувство времени, однако по мере того, как их количество росло, это начало становиться пыткой. Я не считала дни до возможного освобождения: их число просто росло, а вместе с ним и чувство неопределенности, словно я плыла в бескрайнем мире тьмы и одиночества. После того, как прогулки отменили, единственным постоянным событием стали визиты Исповедницы, которая приходила каждые две недели и расспрашивала о моих видениях. Она говорила, что остальные Омеги вообще никого не видят. Думая об Исповеднице, я даже и не знала, жалеть их или завидовать им.

* * *

Говорят, что близнецы стали появляться во втором и третьем поколениях Новой Эры. Во время Долгой Зимы близнецов не было – детей вообще рождалось очень мало, а выживало еще меньше. Те годы приносили лишь искривленные тела и больных, уродливых младенцев. Среди немногих живущих только единицы могли иметь потомство. Казалось, человеческий род вымирал.

Сначала, в самый разгар борьбы за восстановление рождаемости, появление близнецов, должно быть, встретили с радостью – столько много детей и так много из них здоровых. Рождалось всегда двое – мальчик и девочка, один из них оказывался физически безупречен. Не только без внешних изъянов, но также здоровый и сильный. Однако вскоре роковая симметрия стала очевидной: за совершенство одного ребенка расплачивался его близнец. Уродства в нем могли быть самыми различными: отсутствие конечностей, их атрофия, а порой и, наоборот, лишняя рука или нога. Рождались одноглазые и трехглазые, или те, чьи веки оставались сомкнуты навечно. Это были Омеги, ущербные близнецы Альф. Альфы называли их мутантами. Говорили, что они являлись тем ядом, который Альфы отторгали еще в утробе матери. Последствия взрыва, которые пока нельзя искоренить, сказывались, по крайней мере, только на более слабом из близнецов. Омеги принимали на себя болезни и уродства, оставляя Альф свободными от этого бремени. Впрочем, не совсем свободными. Если различия во внешности сразу бросались в глаза, то связь между ними оставалась невидимой. И тем не менее она существовала и проявлялась всякий раз самым непостижимым образом. Не имело значения, что никто не мог ни понять, ни объяснить ее природу. Поначалу еще списывали на совпадения, но факты, отметая всяческие сомнения, неумолимо доказывали роковую связь между близнецами. Люди рождались и умирали парами.

Острая боль или серьезные болезни также поражали обоих близнецов. Если один начинал метаться в жару, то и со вторым случалось то же самое. Если один падал в обморок, то и второй терял сознание, где бы он или она ни находились. Незначительные травмы и легкие недомогания друг другу не передавались, но если один получал серьезную рану, то и второй кричал от сильной боли.

Когда выяснилось, что Омеги бесплодны, то сначала сочли, что они вымирают, что они были лишь временными отголосками пагубного воздействия взрыва. Но с каждым новым поколением происходило то же самое: всегда рождались близнецы, один из которых – безупречный Альфа, второй – ущербный Омега. Детей рожать могли только Альфы, но каждый их ребенок неизменно появлялся в паре с Омегой.

Когда родились мы с Заком, оба без внешних изъянов, родители наверняка на два раза пересчитали каждый наш палец. Всё оказалось на месте. Однако они все равно бы не поверили – ни одна пара близнецов не избежала разделения на Альфу и Омегу. Ни одна. Случалось, что их различия замечались спустя время. То одна нога росла медленнее другой, то обнаруживалась глухота, которую не распознали сразу, то рука развивалась слабее. Но ходили слухи и о тех немногих, чьё различие внешне никак не проявлялось. Рассказывали о мальчике, который казался нормальным, пока вдруг не выбежал из дома с криком, за несколько минут до внезапного обрушения кровли. Или о девочке, которая целую неделю плакала над собакой пастуха, а потом ее переехала телега из соседней деревни. То были Омеги, чья мутация оставалась незаметной глазу. И называли их провидцами. Рождались они крайне редко – в лучшем случае один на несколько тысяч.