Огнем и мечом - [8]

Но кто испугался бы меча, тот тотчас бы успокоился при первом взгляде на лицо его обладателя. То было худое лицо, украшенное двумя опущенными книзу бровями и парою таких же висячих усов, но лицо доброе, простодушное, как у ребенка. Усы и брови придавали ему какое-то унылое, сконфуженное и вместе с тем смешное выражение. Он казался человеком, над которым всякий может безнаказанно издеваться, но пану Скшетускому он понравился сразу за свое простодушное лицо и чисто солдатскую выдержку.

— Пан наместник, — сказал Подбипента, — вы у князя Вишневецкого?

— Да.

Литвин молитвенно сложил руки и поднял глаза к небу.

— Ах, что это за воин, что за рыцарь, что за вождь!

— Дай Бог республике таких как можно больше.

— Ваша правда, ваша правда! Нельзя ли поступить под его знамена?

— Он будет рад вам.

Тут вмешался и пан Заглоба.

— У князя тогда будет два кухонных вертела: один — вы, другой — ваш меч… Нет, для вас он найдет лучшее употребление: прикажет на вас вешать разбойников или отмерять вами сукно! Тьфу, как вам не стыдно, что вы, будучи человеком и католиком, длинны, как змей или как языческий лук!

— И слушать не хочется, — терпеливо промолвил литвин.

— Простите, я не расслышал вашей фамилии, — сказал пан Скшетуский — Пан Заглоба так перебивал вас, что я, извините, не мог расслышать.

— Подбипента.

— Повсинога.

— Зервикантур из Мышиных Кишок.

— Вот тебе и на! Пью его вино, но назовите меня дураком, если это христианские имена.

— Давно вы из Литвы?

— Вот уже две недели в Чигирине. Узнал я от пана Зацвилиховского, что вы будете проезжать здесь, и ждал, чтобы под вашим покровительством предложить свои услуги князю.

— Но, скажите, мне очень любопытно знать: зачем это вы носите такой меч, который более напоминает орудие палача?

— Не палача, пан наместник. Это меч крестоносцев, добыт в бою и давно уже в нашем роду. Еще под Хойницами он был в литовской руке, так я его и ношу.

— Но ведь это страшная махина и, должно быть, страшно тяжела. Обеими руками разве…

— Можно и обеими, можно и одной.

— А ну, покажите.

Литвин достал меч и подал, но рука Скшетуского опустилась сразу. Ни замахнуться, ни нанести удара. Попробовал было обеими руками, да и то тяжело. Наконец, наместник немного сконфузился и обратился к прочим:

— Ну, господа, кто крест сделает?

— Мы уже пробовали, — ответили несколько голосов. — Один пан комиссар Зацвилиховский поднимет, но креста и он не сделает.

— А вы? — спросил пан Скшетуский у литвина. Шляхтич поднял меч, как тросточку, и махнул им несколько раз в воздухе так, что в комнате пошел ветер.

— Да, плохо связываться с вами! — воскликнул пан Скшетуский. — Прием ваш в войско князя несомненен.

— Видит Бог, что я жажду этой службы; там мой меч не заржавеет.

— Но не остроумие, — прибавил пан Заглоба, — с ним вы не так свободно обращаетесь.

Зацвилиховский встал и собирался уже было уходить вместе с наместником, как на пороге показался седой, как лунь, старик.

— Пан комиссар, — сказал он, увидев Зацвилиховского, — а я нарочно к вам собирался!

То был Барабаш, полковник черкасский.

— Так пойдемте ко мне домой. Тут такой дым коромыслом, что и света не видно.

Они вышли; Скшетуский за ними. Сейчас же за порогом Барабаш спросил:

— Нет ли вестей о Хмельницком?

— Есть. Убежал в Сечь. Вот этот офицер встретил его в степи.

— Так он не водой поехал? Я отправил гонца в Кудак, чтобы его поймали, но значит, напрасно.

Барабаш закрыл глаза руками и покачал головой.

— О, спаси Христос! Спаси Христос!

— Что с вами делается?

— А вы знаете, что он у меня похитил обманным образом? Знаете, что будет, если обнародовать в Сечи эти документы? Спаси Христос! Если король не объявит войны с басурманами — искра в порох…

— Вы предсказываете смуты?

— Не предсказываю — я вижу. Хмельницкий почище Наливайки и Лободы.

— А кто пойдет за ним?

— Кто? Запорожцы, реестровые, горожане, чернь и вот эти! Тут пан Барабаш указал на площадь, полную движения. Весь рынок был переполнен большими серыми быками, идущими в Корсунь для войска, а быков сопровождала целая рать пастухов, так называемых чабанов, которые всю свою жизнь провели в степях, в пустыне, — людей совершенно диких, не признающих никакой религии — religionis nullius, как сказал воевода Кисель. Между ними можно было заметить людей, более похожих на разбойников, чем на мирных пастухов, угрюмых, страшных, покрытых лохмотьями разнообразной одежды. Большая часть, впрочем, щеголяла в тулупах из невыделанной овчины, шерстью наружу, расстегнутых спереди и даже зимою не прикрывающих голую грудь, опаленную степными ветрами. Каждый был вооружен, но по-разному: у иных за плечами висели луки, у других самопалы или так называемые казацкие "пищали", у третьих татарские сабли, косы, а то и просто дубинки с привязанною на конце конскою челюстью. Тут же сновали не менее дикие, хотя и лучше вооруженные низовцы, везущие на продажу вяленую рыбу, дичь и бараньи туши; дальше чумаки с солью, степные и лесные пасечники; смолокуры; дальше крестьяне с подводами, реестровые казаки, татары из Белгорода (Аккермана) и Бог еще знает кто — бродяги, "сиромахи" со всех концов света. Весь город был полон пьяными; в Чигарине приходился ночлег, значит, еще и ночная попойка. На рынке разложили несколько костров; кое-где пылали смоляные бочки. Шум и гвалт — стояли невыразимые. Пронзительный писк татарских пищалок перемешивался с мычанием скота и с тихими звуками гусель, под аккомпанемент которых слепые гусляры распевали любимую тогдашнюю песню: