Оглянись. Жизнь как роман - [16]

Костыль осмотрел стол, отыскивая стакан для меня.

Я не стал усложнять ситуацию, сходил на кухню и, пожав плечами, взял из рук Евы ее чистую крошечную рюмочку.

Вернулся, поставил рядом со стаканом бригадира.

Штернев повел мутноватым взором.

— Что жизнь делает с людьми… — вздохнул он. Прицелившись, плеснул мне, не пролив лишней капли. — Ну, ладно, поехали… Крестная сила и обехеэсес! — И выпил, обильно смочив губы.

Разговор пошел совсем пьяный. Бугор поднял глаза, обвел невидящими глазами комнату, не понимая, где он. Решил, что он в ресторане.

— Ладно, у меня гроши есть, я заплачу.

Он внушал мне:

— Монтаж — тяжелое дело. Чуть что, упал! Я убьюсь, обо мне некому плакать.

— Брось, Петро!.. У тебя сын есть. Дочь.

— А-а… Приемная… Но я ее люблю. Говорю: «Галка, на тебе деньги, пойди возьми одну». Она идет и приносит две бутылки. Понимает!

На седой голове Костыля хохолочек. Рубаха расстегнута, видна грудь.

Костыль достал старый клеенчатый бумажник, набитый документами, стал вытаскивать справки о заработках, показал удостоверение монтажника.

— Вот он, шестой разряд. Мой родной!.. Шеф, — позвал Костыль, все еще считая, что мы с ним в ресторане. — Шеф, керосину! — и погладил себя пальцами по шее.

Я попытался успокоить его, но Костыль заупрямился.

— Я пью, но я и кормлю! — опять он завел свою пластинку и в десятый раз показал свою сломанную ногу, завернув штанину. — Темиртау ебучая! — выругался он, объясняя, где это произошло. Все это я уже слышал. — Семь месяцев на костылях… Останься, говорили мне, но я не остался, поехал сюда, на этот ваш Запсиб. Приехал, сказал: «Я раб божий, батрак, у меня ловить нечего, пять классов образования». Но я на фронте воевал танкистом. Скажи, Андрей, — заплакал Костыль, — за что Фенстер меня снять хочет? Понимаю, за нее, подлюку, — указал он на пустую бутылку. — Сейчас пойдем, Андрей, сейчас…

— Петро! — сказал вдруг я. — Ты прожил жизнь. Скажи, что самое главное для человека?

Штернев посмотрел на меня внимательно, будто только сейчас осознал, где он.

— Главное? — переспросил он. — Главное, Андрей, семья.

Я спустился проводить бригадира. Прощались, покачиваясь на ветру. Штернев приваливался к моему плечу. Спросил:

— Ну ты понял теперь, что такое монтаж?

Я кивнул.

— Когда мне предложили взять тебя, я не хотел. Сказал: «Какой он, хер, монтажник? У него высшее образование!» А Фенстер мне объяснил: возьми его, он нам пригодится. А я ему: «Ты коммунист, ты и бери!» Вот так было, Андрей Лушин. Но я тебя взял!

И Штернев полез целовать меня по русскому обычаю.

Семья моя состояла из меня самого, среднего роста мускулистого мужчины, не прибавлявшего в весе, хотя возраст приблизился к тридцати годам. Человек я был эгоистично сосредоточенный на собственной литературно-журналистской карьере. Если, конечно, карьеру понимать не как продвижение по служебной лестнице, а как судьбу.

Еще в моей семье была очень красивая молодая самочка по имени Ева, в жилах которой смешались кровь кубанских казаков и, может быть, действительно турецкая кровь, уж больно хороши были раскосые карие глаза под разлетом тонких, летящих птицами бровей, да и фигура молодой женщины уже не напоминала изящного скворца, стреляющего глазками, такой я обнаружил Еву в качестве сестры другой кубаночки, за которой ухаживал мой школьный дружок, тот самый, оставшийся в Москве и не пожелавший катить в Сибирь «за туманом», — оба мы в конце концов оседлали своих кобылиц.

Семья включала еще сыночка, которого Бог послал.

Глупые юноши, если уж вы женитесь на красивых девочках, то не тащите их за собою в боевые походы. Не позволяйте им участвовать в мужских посиделках, хлопать близорукими глазками, отчего взгляд женщины воспринимается двусмысленно и тревожит мужскую плоть. Ева буквально купалась во всеобщем внимании. Вступая в разговор, порою невпопад, она компенсировала неудачи своим очарованием, пьяня мужиков. Накрутив платок от пыли по сибирской моде, в ладной курточке, она прыгала с кочки на кочку милой и доступной мастерицей. За нею всегда, в качестве эскорта, следовали две-три глуповатых подружки. Ева их защищала от моих нападок, а меня называла нелюдимым человеком.

Когда она поступила в институт, у нее появилась жизнь, неподконтрольная мне. Какой-то Кузнецов захаживал к ней и засиживался с конспектами — детина с простым русским лицом. Я его не любил уже за то, что Ева без конца ставила его мне в пример.

— Он, конечно, человек простой, звезд с неба не хватает, — говорила она. — Зато с ним легко. А с тобой и с твоими «поэтами» я все время в напряжении.

— Да ты среди нас, как щука в воде. Только и посматривай, как бы кого-нибудь не сожрала.

Ева засмеялась. Ей понравилось такое сравнение.

— Нет, — сказала она, углубленная в свои мысли. — Иногда хочется чего-нибудь попроще.

— Вроде Кузнецова, твоего молотобойца?

— Не стремись его обидеть. В нем много хорошего. Во всяком случае, за что бы он ни брался, у него все получается. А у тебя…

Я не стал продолжать разговор. Нашел повод, отвлек Еву, подумал: ничего, мы еще поборемся.

Однако нотки безапелляционности, с какими теперь говорила Ева, и то, как она преобразилась, повзрослела, как рассуждала, как высказывала свое мнение, — все это разительно отличало ее от прежней моей милой подружки, которую я любил сажать на колени и читать ей свои опусы.