Огарки - [15]

Он исчез, как дух, сопровождаемый благодарными взорами молчаливой фракции.

Через пять минут Толстый возвратился тем же путем с наполненной бутылкой.

Как раз в этот момент Павлиха опять позвала его:

— Илюша! поди-ка, говорю, сюды!

Толстый отправился к ней.

— Вот так… а это… сюда… поставить на вольный дух… — глубокомысленно доносился его смакующий голос.

Когда Павлиха вошла в комнату с большой дымящейся миской в руках, она чуть не вскрикнула: все огарки с невинным видом озабоченно пили водку и жевали «плюм-пудинг».

— И какой это леший спроворил? — возопила Павлиха, крепко поставив миску на стол и всплеснув руками. — Уж я сама у порога караулила! Ни одного пса бы из избы не выпустила!

Огарки глухо ржали с набитыми ртами.

— Ладно, ладно колесить-то тебе, гнусная старушонка, хромой велосипед, чертова перешница, старая карга! Небось и самой-то, старой ханже, выпить хочется?

Началась обычная сцена.

В самый разгар «выпрашивания пятиалтынного» появилось повое лицо — художник Савоська.

Он был поразительно малого роста, почти пигмей, но сложен крепко.

Его костюм составляла измятая шляпенка, рубашка «фантазия», коротенький пиджачок с жилетом и запачканные красками брюки, заправленные в высокие охотничьи сапоги. Физиономия Савоськи походила на лягушачью: широкий чувственный рот, выпученные рачьи глазки в очках и тоненькие жиденькие усишки, задорно закрученные кверху. В целом он был похож на фавна из детской сказки и на «кота в сапогах».

В одной руке Савоська держал под мышкой складной мольберт, а в другой — ящик с красками.

Художник несколько мгновений постоял у порога, укоризненно покачал своей круглой головенкой с отросшими до плеч прямыми серыми волосами и произнес каким-то уморительно важным квакающим тоном:

— О изверги рода человеческого! Доколе вы будете трескать винище и пивище?

Он поставил у порога атрибуты своего искусства и продолжал:

— Истинно говорю вам: не войдете вы в царствие небесное и не будете там вместе с херувимами восклицать: «Осанна»! Ибо сказано: трудно пьяному сквозь игольное ухо пролезть! Что вы тратите свои молодые силы у дверей кабаков, грязных, прокопченных табачным дымом и людским неряшеством? Оглянитесь, бледнолицые братья мои! Посмотрите на меня: водка не искушает меня, ибо ужасные примеры перед моими глазами! Гнусен грязный вид рваного огарка, глаза его, как у слепого, и мрачна душа его, как у слепого, и хочется плакать над ним и говорить: «Брат! вот дал бог тебе от рождения душу чистую — и что сделал ты с нею? Какой ответ дашь ты ему?» — «Пропил, господи!» — трясясь и стоная, ответишь ты… Братцы, поднесите рюмочку, с большого я похмелья и, кажется, избит был кем-то! — неожиданно заключил Савоська…

Быстро переменив тон, художник уже сидел за столом среди огарков и тянулся к рюмке.

Огарки смеялись.

— Откуда ты это, Савося, с такими сентенциями? — иронически спросил его Михельсон.

Савоська важно развалился на стуле, засунул руки в карманы брюк и, пережевывая «плюм-пудинг», квакал:

— С этюдов… шатался по Жигулевским горам… а сюда привез полотно на выставку… целый месяц мазал… Шаркнул я, братцы, такую картинищу — ого! Угадайте сюжет!

— А чего тут угадывать? — вмешался Толстый. — Ведь ты давно собирался писать картину на тему: «Хам, насмехающийся над своим пьяным отцом Ноем».

— Хо-хо-хо!

— А вот и нет! — возразил Савоська. — Такой неприличной сцены я писать не собирался! Я написал картину «Волки».

— Это что же за картина?

— Это? — Савоська воодушевился. — Это — зимняя ночь в степи. Темное-темное беззвездное небо… темная даль… только зимняя холодная луна одним краешком освещает снежную равнину… снег такой чистый, влажный, холодный… и мгла ночная тоже написана холодными тонами. Холодно… грустно… одиноко… А на дороге стоит волк. Такой матерый, старый волчище… Худой, голодный. Он весь сжался в комок, согнулся и стоит, поджавши хвост, но щелкая зубами… Понимаете? Поджавши хвост, но щелкая зубами!..

Савоська увлекся и, жестикулируя, изображал из себя волка. Огарки, улыбаясь, слушали и ели.

— «Хорошо теперь с овцами! — думает волк. — Живут они в теплой закуте, спят в теплом навозе, плодятся и едят теплый, готовый корм… Э! не беда, что их стригут, — шерсть опять отрастет, — что их караулят собаки, эти подлые твари, продавшиеся человеку за кусок хлеба, ведь овцы не нуждаются в свободе! Проклятые! Они не знают волчьей свободы, волчьих страданий!.. Они сыты! всегда сыты! О! так бы их всех и перерезал, впился бы острыми, как пила, зубами в глупое овечье горло, пил бы кровь и приговаривал: а! вы сыты! вы счастливы в вашем подлом навозе! подлые, глупые, рабские твари!» Так думал волк, поджавши хвост и щелкая зубами.

— Здорово! — одобряли огарки.

— Но вот он повел носом… чем-то пахнет… он видит: на снегу чернеет что-то… так… это падаль, почти занесенная снегом… Э!.. поедим хоть падали! А на горизонте мелькают парами огненные точки — волчьи глаза… слышен голодный вой… волк озирается… длинная мокрая шерсть встает на его хребте… Вот вдали мелькнул волчий силует… Э! придется поделиться…

Савоська щелкнул зубами.

— Вот моя картина! — торжественно воскликнул он.