Одолень-трава - [15]
Дом Широких стоял над рекой, почти в конце села. Чувствовалось, что в доме нет хозяина — мужчины: крыша просела, прогнулась от времени, крыльцо, ведущее в верхние комнаты, скособочилось, во взвозе, что вёл на поветь, не хватало половины брёвен.
Матрёна и Гаврюша смахнули снег с валенок голиком, стоящим у ворот.
Переступив порог избы, Гаврюша непроизвольно огляделся и ахнул. Все стены избы были обклеены рисунками. Забыв, зачем пришёл, он с интересом принялся рассматривать рисунки. Чего тут только не было: безбожно дымили большие и малые пароходы, над волнами реяли быстрокрылые чайки, больше похожие на орлов-исполинов; толстопятые мальчишки ловко удили полосатых окуней, яростно изрыгали огонь могучие победоносные танки, под полными парусами кренились пиратские корабли, бравые моряки расставляли свои широкие клёши, стоя под совершенно невообразимыми деревьями; румяные партизаны в лихо сдвинутых шапках-ушанках, с огромными автоматами наперевес, вели на поводу пса-фашиста, всего увешанного крестами, в каске, смахивающей на ночной горшок; рядом желтели и алели сочные ягоды морошки — каждая ягода с маленькую избушку; с такими же алыми рожицами стояли по ранжиру белоголовые ребята-близнецы, в руках они держали корзины, из которых выглядывали оранжевые рыжики и розовые сыроежки, каждая с добрую тарелку; неистово схлёстывались витязи-бородачи с огромными щитами, с толстенными руками, мечи и копья в их ручищах смахивали на добрые оглобли; тут же большеголовый старичишко Черномор с зелёной бородищей мёртвой хваткой вцепился в косу лупоглазой подмигивающей девицы с растопыренными руками; рядом с этой сценкой красовался ядрёный флотский мужик, взмахнувший сигнальными флажками; дымил всеми трубами и палил из всех орудий на полном ходу линкор. Да и вообще тут преобладали корабли, лодки, моряки, якоря, паруса. Всё было нарисовано сочными, яркими мазками, размашисто, густо, броско, штрихи и линии смахивали на яростные закорючки, мазки зачастую были похожи на кляксы, в некоторых местах бумага, не выдержав яростного карандаша, порвалась — во всех рисунках так и сквозили избыток сил и неудержимое озорное лукавство. Гаврюша был в восторге.
— Тебе чего? — услышал он сзади сердитое.
Гаврюша обернулся. Перед ним, уперев руки в бока, набычившись, стоял крепкий мальчишка его лет. Лобастая голова его была недавно острижена наголо, под левым глазом краснела свежая царапина. На руках, обнажённых по локоть, виднелись следы сенной сечки. «Наверно, только из хлева», — успел подумать Гаврюша.
— Это ты рисовал? — спросил он весело. — А знаешь — здорово!
— Поглядел? Ну и катись! — сведя брови, сердито сказал парень.
— Я что… я ничего… — смутился Гаврюша.
— Эх, безотцовщина! — вздохнула Матрёна. И спросила: — Где, Васёк, краски-то, что на той неделе давала? Неужто и эту коробку выпатрал?
— Не отдам! — И такая непримиримая решительность сверкнула в Васькиных глазах, что и Гаврюша и Матрёна поняли: не отдаст.
— Не надо, тётя Матрёна. Идёмте, — тихо сказал Гаврюша. — Ему краски нужнее.
— Весь в отца, — говорил вечером дед. — Тот такой же был упрямец. Бывало, вся деревня убедить не могла, и бит бывал за то, а всё нипочём.
С вечера Гаврюша лёг пораньше, решив чуть свет уйти домой.
Дед разбудил его с первыми петухами. На столе уже ярился самовар, пахло шанёжками и горелой сосновой хвоей.
— Ох, парнишка, подождал бы, может, кто пойдёт в поселок, а то ведь одному в такую даль… — стонала Матрёна.
— Да что мне, — храбрился Гаврюша. — Дорогу я теперь знаю, да убегу как олень. К вечеру дома буду.
С Матрёной они простились у дома. Дед одел широкие камусовые[17] лыжи и пошёл провожать Гаврюшу до ворги.
Когда они вышли за деревню, сзади послышалось быстрое поскрипывание и частое, неровное сопенье. Дед отогнул ухо у шапки.
— Ну-ко, постой, парень. Будто кто-то бежит?
Из-за деревьев, в развевающемся незастёгнутом пальтишке, в шапке набекрень, без рукавиц, выскочил Васька и подлетел к ним.
— На! — выпалил он, сунув в руки опешившему Гаврюше коробку с красками. И тут же, лихо развернувшись на палках, ринулся обратно.
— Постой! — крикнул Гаврюша вдогонку. — Стой же, говорят тебе! Вот чудак ещё!
— Эх! Вот это по-нашему! — весело крякнул дед. — И отец был такой же!
— Возьмите, дедушка, я, может быть, где-нибудь и достану, а где Вася возьмёт? — протянул Гаврюша краски деду.
— Да ты что, парень! — отшатнулся дед. — Если мы что даём — назад не берём. Знай! — И уже помягче добавил: — Так что не обижай нас.
— Ну спасибо, дедушка. За всё… А Васе я напишу! — крикнул Гаврюша уже издалека махавшему шапкой деду. — Мы ещё встретимся… Обязательно встретимся-а-аа…
Ушёл, не торопясь, скрылся за поворотом дед.
Гаврюша осторожно приоткрыл коробку. Краски!!. Вот они!.. Почти совсем новенькие!.. В картонных гнездах уютно покоились фарфоровые корытца — всего шестнадцать разных красок! И тут же лежала аккуратная кисточка.
Гаврюша закрыл коробку, осторожно, как драгоценность, завернул в платок, засунул за пазуху. Заветная коробка лежала теперь возле самого сердца. В неудержимом порыве он вскинул руки и яростно нажал на палки! Лыжи несли широко, накатисто, чистый до высокой звонкости воздух возбуждающе взбадривал тело, бежать было легко и свободно, во всём теле было непередаваемое, радостное до озноба ощущенье полёта, словно за спиной у него выросли крылья восторга. Он взлетел на маленькую горушку и на минуту остановился. За лесом вставало невидимое солнце. Вспыхнули алые брызги высоких облаков, забронзовели верхушки схваченных морозом и снегом крепких сосен, богатырская застава елей вскинула тонкие копья в голубеющее небо, сиреневыми и голубыми дымками заскользили среди кружевных берёз тени. Творилась сказка Севера — пробуждались для нового дня повитые снегами и морозами беспредельные просторы болот, засыпанные снегами вековые леса, скованные, но не покорённые древние озёра и вечные реки. Для нового дня пробуждалась земля его предков, его земля.
