Одолень-трава - [6]
День колья и жерди я рубил.
День тес перестилал на хлеву. Да желоб надо было менять, раз старый погнил. Тут Манюшка заканючила: сапожонок ей почини. Петька пристал: сделай да сделай ему мельницу из палочек, чтобы на ручье поставить.
Вечером мамка на порог — изгородь она городила, — а у нас хлев раскрыт, стропила наружу. Петя бегает с меленкой из лучинок, Маняшка по избе скачет, проверяет, ладно ли у сапожонка подметка прибита. Скот по воле бродит, и Карюха в стойле стоит непоеная.
— Не избу ли я перепутала? К Овдокше-Квашне попала? — Голос у мамы сорвался на крик. — Да что это такое на свете делается! Бьюсь я как рыба об лед. Свету белого не вижу… А что вы со мной творите, милые дети?
Горяча у нас мама.
Мане шлепок — в угол Маняшка наша, только сапожонки забрякали.
Петрухе шлепок — Петя в другой угол. Меленку не отпустил, рот распялил и орет:
— Ма-ам… боле не буду!
Ну теперь Раменью от околицы до околицы оповестилось: Ульяна дома порядки наводит.
— Ты чего вызвездился? — схватилась мама за ухват и на меня. — Ой, горюшко, когда за ум-то возьмешься? Одни книжки тебе дались.
Отвозит меня ухватом, рука не дрогнет. Я ее знаю.
Пулей я вон и будто пташка взлетел на крышу хлева. Небось сюда ухватом не достанешь.
Сижу на верхотуре, колочу молотком.
Тес никудышный. Одно гнилье. Гвозди не держатся: хоть вбивай, хоть рядом клади. Кабы новый тес, я бы кровельку настлал, капля сквозь нее не капнула. Поверх кровли пустил бы охлупень. Сумел бы. Ежели новый материал, то работать с ним в радость.
Мало-помалу стихло в избе.
Маняшка с Петей выбежали на лужок.
— Фе-ёдь, гляди, чего мама мне дала, — хвасталась Маняшка.
— И мне… и мне! — вторил Петя. — Мне-то с солью, Феденька… во-о!
По ломтю хлеба досталось — и довольнехоньки.
Недосыта едим хлебушек. Чего уж, весна. Не сегодня-завтра пахота, а опять зерна на семена не хватает.
Ладно, перебьемся как-нибудь. Перетерпим. Посеяться бы в пору да вовремя, о том печаль.
Ополночь прогаркает петух, и до утра успокаивается все кругом, лишь спросонок проблеют овцы, корова, шумно вздохнув, в последний раз ткнется мордой в пустые ясли, чтобы лечь потом на бок… В этот час оживает изба. Из еловых бревен рубленная, кряхтит изба, пристанывает. Скрипит, старая, деревянными своими суставами, охает тихонько. Рада бы молчать, но кости невмоготу болят. Дожди их мыли, мороз их студил-знобил… Ох, ноют, дряхлые, простуженные!
Лежу я на голбце, сон неймет. Изба — тоже ведь забота. Погнил левый угол, тятя собирался перебрать, сменить бревна и не успел, угнали на войну.
Окна перекосило, так осел угол. Оттаивает земля, того пуще изба сядет, так кабы стекла не полопались В рамах. Где их возьмешь, стекла-то?
Э, были б деньги!
Разбогатеть бы, в силу бы мне войти… Ничего бы, кажись, не пожалел, душу черту заложил, лишь бы подняться на ноги прочно. Заведись у меня деньжата, гармонь я бы купил, пиджак с жилеткой, часы на цепке! Ладно, часы можно после, сперва-то гармонь. Из гумна бы не вылазил, не пил, не ел. У нас все парни в гумнах учатся играть, у кого есть гармонь. Гуменники, ага! Кому гармонь не дается, отощают даже… Во какие гуменники!
У гармони пуговки перламутровые, ремень лаковый либо бархатный. Ух, прошелся бы по селу-то, шелковая рубаха из-под жилета навыпуск, картуз на ухо! Бабы небось бы спрашивали друг дружку:
— Чей это парень? Вроде такого в Раменье и нет!
Тятю с войны непременно с гармонью встречу.
Заведу ужо тарантас на железном ходу, дугу с колокольчиком…
Коли так, родной отец меня не узнает — с гармонью да в тарантасе!
Хорошо мечтать на голбце, положив в изголовье пропахший горячими кирпичами отцовский рабочий пиджак: на душе до того добро, и в глазах будто новый свет, жизнь видится прямой и ровной, как дорога уезженная, санями накатанная. Руки-ноги есть, есть голова на плечах — так неужто я своего не возьму?
Шорохи в избе ночные, тихие.
Спят рядышком Маня и Петя — дивья им, беззаботным…
Лавка скрипнула за дощатой переборкой.
Повел я глазами: на-ко, там свет. Нашарил я босой ногой ступеньку и спрыгнул с голбца.
На коленках мама стояла перед раскрытым коробом с праздничной одеждой, и свечка перед ней горела — восковая свечка подвенечная, которую пуще глаза мама берегла, подержать ее нам не давала.
— Мама, ты чего?
Она перебирала вещи в коробе и жгла тоненькую свечку — с ней она под венцом стояла. Держит мама тятину жилетку, рассматривает:
— Выезжали пахать, Гриша всегда эту жилетку надевал.
— Вернется же отец, чего ты переживаешь? — сказал я. — Вон Григорий Достовалов при пулемете на фронте, а живой. А наш тятя при лошадях, повозочный. Поди, и не стреляют на войне по лошадям. По пушкам бьют, по пулеметам в первую очередь.
Мама не слушала.
— Федя, — молвила она, виновато пряча глаза. — Сынок, не пахать мне нынче. Не сердись, сынок. Худо мне. За сеном ездила и надорвалась. Увязли сани в снегу, а воз-то большой. Ну, думаю, надсажу Карюху! Уж я воз толкала, себя не жалеючи… С той поры плохо мне, сынок. Не пахать мне нынче. Наймем кого-нито на пахоту, а рассчитываться? Придется одеждой, больше нечем.
В глазах у меня потемнело.
— Ну, мама, чего придумала. Работника брать? Что у нас, мужика в доме нет?
