Одно преступное одиночество - [22]

Это со стороны может показаться, что ничего особенного как бы не произошло – тайная любовница переступила порог моей жизни и даже осталась там ночевать. Но ведь, если разобраться, я же действительно о ней ничего не знал!

…Я услышал голоса, доносившиеся из кухни. Звон посуды, детский смех. Мне вдруг стало страшно. Я открыл глаза и понял, что в постели один. Лены нет. Она ушла? Сбежала? Испугалась? Но чего? Или же они с Катей приготовили завтрак и теперь дружно кормят моих детей кашей?

Я быстро набросил на себя халат, проскользнул в ванную комнату, принял душ, вернулся в спальню, оделся и вышел из спальни, еще не зная, что мне делать со своим лицом – оно отказывалось фальшивить и наверняка выражало мою озабоченность, неуверенность и даже страх перед будущим. Получалось, что я не был готов к семейным отношениям с Леной? Или же не чувствовал в себе силы заниматься ее делом? Не верил ей?

Однако, увидев сидящих за столом Анечку с Сашей и Катю с Леной, вполне себе довольных жизнью, я как-то сразу успокоился.

– Доброе утро! – поприветствовал я их.

– Доброе утро! – ответили они мне почти хором. И все улыбались. Даже Катя, с которой я так и не нашел времени и возможности переговорить о Лене. Но, думаю, она и так все поняла, когда проснулась и увидела, что диван в гостиной пуст – ясно же, что Лена провела ночь в моей спальне. Если учесть, что я ни разу за все то время, что Катя у меня работала, не приводил в дом женщин, то раз уж привел, так привел – возможно, будущую жену.

После завтрака Катя отправилась на рынок за продуктами, Лена сказала, что хочет поближе познакомиться с детьми, что попробует поиграть с ними, поговорить, я же к тому времени, созвонившись с Костровым, засобирался к нему на встречу.

– Ты же скажешь мне, когда можно будет начать подготовку к похоронам Коли? – осторожно спросила Лена, провожая меня. – Когда можно будет забрать тело?

Уверен, что в тот момент она и сама на время забыла о нависшей над ее головой опасностью. Как долго ее оставят на свободе? Мне очень хотелось верить, что эти ее мысли, поведение лишний раз доказывали ее невиновность, она вела себя как невиновный человек! Или же я в каждом ее действии хотел видеть это? Не знаю…

– Конечно. Тебе вообще не о чем беспокоиться. Мы все сделаем вместе.

Вот и я ответил ей так, словно нисколько не сомневался в том, что ей уже ничего не грозит и что в скором времени настоящий убийца будет вычислен и пойман.

Она улыбнулась. И тут же, когда до нее дошло, куда я еду и зачем (я должен был передать через Кострова залог), лицо ее помрачнело.

Костров не был моим приятелем, он просто занимался своим делом, и ему, конечно же, было глубоко наплевать на мои чувства. Но и я тоже хорош, зачем я рассказал ему о нашей ночной поездке на квартиру Львовых? Не для того ли (боже, как стыдно!), чтобы продемонстрировать ему (или доказать) свою непричастность к убийству Львова? Что вот, мол, я держу вас в курсе всех наших дел, потому что я-то уж точно не виновен, а потому делаю все, от меня зависящее, чтобы помочь вам в вашем расследовании. Что я не на стороне Лены, я вообще нейтрален. Вот как это выглядело! А ведь мог и промолчать. Получается, что я сам как бы показал ему свою неуверенность в невиновности Лены. Тогда почему же меня так возмутило умозаключение Кострова, связанное с поведением Лены дома, которое он попытался превратить в якобы простой вопрос: «А не была ли ее реакция похожа на реакцию женщины, убедившейся в том, что смерть мужа ей не приснилась, что она как бы удостоверилась в том, что это реальность, что он мертв, и поэтому она успокоилась. И ей стало даже хорошо».

Не могу найти слова, способные описать мое состояние в тот момент, когда я услышал это предположение. Получалось, что мы, двое мужчин, как бы одновременно решили прекратить уже делать вид, что верим в невиновность Лены, и перешли на язык обвинения.

Я почувствовал, что краснею. Получается, что я своим поступком, своим рассказом о ночной поездке, предал Лену. Ведь я хотел только одного – показать Кострову, что нам нечего скрывать. И я замолчал. Надолго.

Я встретился с Костровым, потом поехал на работу и несколько часов занимался документацией, потом отправился по своим магазинам, на овощной склад, дождался одного из своих поставщиков и имел с ним не очень приятный разговор, связанный с поставкой гнилых овощей. Однако эта каждодневная работа, которая прежде организовывала меня и в какой-то мере даже радовала, особенно когда выручка была хорошей, в тот день не приносила удовлетворения, наоборот – мне казалось, что я занимаюсь не тем, что мне нужно делать что-то другое и очень важное, что может помочь Лене избежать наказания за несовершенное преступление.

И я отправился в кондитерскую, вернее, «волконскую пекарню», точный адрес которой знал от Лены и которая являлась как бы конечной целью ее вечерней нервной прогулки после ссоры с мужем (живым мужем!) в день его убийства.

От Кострова я знал, что убийство было совершено 29 октября между восемью и девятью вечера. Лена, к сожалению, не могла в точности вспомнить, когда именно она выбежала из дома, сказала, что было темно, но пекарня, которая работает до девяти вечера, была еще открыта.