Одни сутки войны - [11]

— Знаю. Скажите, майор, как часто вы бывали на армейском обменном пункте?

— Обычно… дважды в день… последнее время.

— Почему?

— Там у нас рации.

— А не в последнее?

— Мы снабжались там. Так что… по потребности.

— Ясно. Где ставили машину?

— За углом школы, в которой размещался штаб.

— К радистам ходили пешком?

— Так точно. И каждый раз старался разными дорогами.

— Но все равно огибая здание школы?

— Так точно. Иначе нельзя.

— У меня все. У вас, товарищ командующий, к майору Лебедеву вопросы есть? Нет? У вас, товарищ генерал? Нет? Тогда, товарищ майор, я вас попрошу отправиться к моему заместителю и вместе с ним заново проанализировать все операции. Не спеша. Обстоятельно и, я бы сказал, отрешенно. Времени у вас теперь хватит.

Лебедев ушел, а командующий спросил у полковника:

— Думаете, в этой девичьей болтовне и есть разгадка?

— Пока не думаю. Пока только нащупываю. Дело в том, товарищ командующий, что майор ставил машину как раз против здания почты и, следовательно, районного коммутатора. Если учесть, что разговор двух подружек — честно скажу, мы уж куда только не совались со своими подозрениями и контролем — был записан нами минувшим утром, то тут кое-что есть. Именно поэтому я так рано явился к вам. Как вы заметили, без вызова.

— Выходит, эта Дуся или Маша — шпионки?

— Нет, еще ничего не выходит. Пока что ясно, что эта самая Дуся влюбилась в майора и делится об этом с подружкой. Причем, как видите, очень аккуратно, как истая влюбленная, следит за каждым его шагом, за настроением. Если сопоставить все по времени, то…

— В этом есть рациональное зерно, — сказал член Военного совета. — Что собираетесь предпринять?

— Пока будем анализировать провалы, попробуем разработать эту линию.

Командующий помолчал, потом устало махнул рукой:

— Хорошо. В девять — доклад комфронтом. Попробую поспать.

6

Сутоцкий сопел и молчал. Матюхин, казалось, не обращал на него внимания. Как-то незаметно он обогнал напарника и теперь, ловко лавируя между кустарником и стволами деревьев, забирался в глубь леса между странной телефонной линией и той заброшенной дорогой-просекой, по которой проехали немецкие саперы. Его худощавое, острое лицо было озабоченно, губы часто шевелились.

Внезапно он остановился и недобро спросил:

— Ты знаешь, куда мы идем?

— Нет.

— А какого же черта молчишь? Ты что, пешка?

— Ты ж взялся командовать… А я при тебе вроде… персональной охраны.

— Хватит, Николай! Давай договоримся. А то будем злиться друг на друга и провалим дело. Ты знаешь, что нам больше всего нужно?

— А черт его знает, что ты еще выдумал…

— Я сказал — хватит! Нам нужна связь! Понимаешь, связь! И еще — свежие головы. Давай лучше сядем и подумаем.

Они сели, и Сутоцкий спросил:

— Ты думаешь, этот самый Курт не приведет за нами «хвоста»?

— Не должен.

— Почему? Может, объяснишь, о чем ты беседовал с ним, что он тебе писал? Ты действуешь, а я и в самом деле как пешка: в немецком-то я не силен!

— Не злись, Николай! Обскажу, как говорится, все до ниточки.

Андрей передал весь разговор с Куртом и объяснил свое поведение.

— Для тебя, может, все гитлеровцы на одно лицо. А я его увидел, сразу понял: австрияк. Они смуглее и чернявее. И наверняка мужик: шея тощая, а руки тяжелые. Мужики и там горбят — будь здоров. Когда прочитал письма, все стало на место. Австрияки, они помягче немцев, чувствительнее. А раз он еще и мужик, то, значит, как всякий мужик, соображать будет туго. Вот я вначале на чувствительность и ударил, пока он не пришел в себя, а потом уж на патриотизм: они ведь не слишком немцев любят.

— Теперь понимаю, но… не верю, что он, очухавшись, не доложит.

— А зачем ему докладывать? Ты одно пойми, мужик, бауэр — хоть немец, хоть австрияк, — он всегда немножко кулак, единоличник. Самому выжить, самому выгоду получить. Я в плену у бауэров работал, психологию их ой-ой как изучил. Он обязательно прикинет: а ему оттого, что он доложит, что будет? И сразу поймет: ничего хорошего не будет. Только плохое. В плен он все-таки попал? Попал! Расписку дал? Дал. Любой следователь, любой офицер прежде всего начнет допытываться: а что он такое сказал, что его отпустили подобру-поздорову? За признание ему сразу виселица. Не-ет, даже если б он и не австрияком был, и то промолчал бы. А он австрияк. Он еще немножечко будет гордиться тем, что насолил швабам — так они настоящих немцев-пруссаков называют. А в плен придет — милости просим.

— А если не придет? Если против нас воевать будет?

— Слушай, Коля, скажи по совести: тебе радостно было бы его кончать? Стрелять же нельзя… — Сутоцкий смущенно хмыкнул. — Вот то-то и оно. Неприятно… Давай подумаем о худшем: этот Курт — дурак, доложил, за нами погоня. Что делать?

— Нужна связь.

— А ее нет! И еще. Раз саперы пошли по колонному пути, значит, скоро начнут выдвигаться войска, значит, близко ихнее наступление. Так я понимаю?

— Так. Почему все же ты уверен, что Курт сказал правду? Может, он врал.

— Нет. Он говорил правду. Он не отвечал на мои вопросы, а подтверждал или отрицал их. Такой, как он, быстро ложь не придумает. Правду говорил. А свидетельство тому — саперы.

— Какие предложения насчет связи?