Однажды на берегу океана - [11]

Я увела мужа от телефона. Я повела его в спальню, взявшись за крученый пояс его халата, потому что где-то прочла, что такое мое поведение должно его возбудить. Я уложила его на кровать.

Я помню, как Эндрю двигался внутри меня. Будто часы, у которых ослабла пружина. Я притянула к себе его голову, посмотрела в его глаза и прошептала: «О боже, Эндрю, ты нездоров?» Муж не ответил. Он только зажмурился, а из глаз его текли слезы, и мы стали двигаться быстрее и тихо стонать, и эти звуки сливались в наш общий стон, наполненный отчаянием.

Эта маленькая трагедия разбудила сына, который привык сражаться со злом более масштабно и прямолинейно. Я открыла глаза и увидела Чарли, стоящего на пороге спальни и глядящего на нас через маленькие миндалевидные прорези в маске летучей мыши.

— Вы сражайтесь со злюками, мамочка?

— Сражаетесь, Чарли. Не «сражайтесь», а «сражаетесь».

— Сражаетесь?

— Да, Бэтмен. Именно этим мы занимаемся.

Я улыбнулась сыну. Мне было интересно, что он скажет дальше.

Он сказал:

— Кто-то покакил в мой костюм, мамочка.

— Покакал, Чарли.

— Да. Очень-очень сильно покакал.

— О, Бэтмен. Ты правда покакал в свой костюм?

Бэтмен покачал головой. Его ушки летучей мыши закачались.

— Не я покакил. Это Паффин.

— Ты хочешь мне сказать, что Паффин пришел ночью и покакал в твой костюм?

Бэтмен торжественно кивнул. И только в этот момент я заметила, что он в маске и плаще, но без комбинезона. Он протянул мне комбинезон, чтобы я посмотрела. Что-то вывалилось и упало на ковер. Запах распространился неописуемый. Я села на кровати и увидела несколько какашек, лежащих на ковре. След тянулся от двери. Где-то внутри меня проснулась девочка, получавшая в школе отметки «А» по биологии, и я с эмпирической заинтересованностью обнаружила, что какашки находятся во многих местах: на ладошках Бэтмена, на дверном косяке, на стене у двери, на моем радиобудильнике и, конечно, на костюме летучей мыши. Все вокруг было перепачкано какашками моего сына. Его руки. Его лицо. Даже желто-черный символ летучей мыши на грудной части комбинезона. Я попыталась поверить, что это помет Паффина, но у меня не получилось. Это был помет летучей мыши.

Я смутно вспомнила одну страницу из книги о воспитании детей.

— Все хорошо, Бэтмен. Мамочка не сердится.

— Мамочка помоет каки?

— Гм. А-а-а… Господи.

Бэтмен сурово покачал головой:

— Нет. Не Господи. Мешочка.

Растерянность и ощущение вины сменились недовольством. Я повернула голову к Эндрю. Он лежал, крепко зажмурившись, судорожно скрестив руки. Мало было его обострившейся депрессии и нашего прерванного безрадостного секса, так теперь еще спальню заполнял удушливый запах испражнений.

— Бэтмен, а почему ты папочку не попросишь тебя помыть?

Мой сын долго смотрел на отца, а потом перевел взгляд на меня. Терпеливо, будто бы он что-то втолковывал имбецилу, он снова покачал головой.

— Ну почему? — умоляюще спросила я. — Почему ты не попросишь папочку?

Бэтмен торжественно объявил:

— Папочка сражается со злюками.

Грамматика была безукоризненная. Я посмотрела на Эндрю.

— Да, — сказала я и вздохнула. — Пожалуй, ты прав.

Пять дней спустя, в последнее утро, когда я видела мужа живым, я облачила моего отважного крестоносца, накормила его завтраком, и мы с ним бегом добрались до детского сада «Ранние пташки». Вернувшись домой, я приняла душ. Эндрю смотрел на меня, когда я натягивала колготки. В авральные дни я всегда одевалась особенно тщательно. Туфли на высоком каблуке, юбка, строгий зеленый пиджак. В издании журнала существует свой ритм, и если главный редактор не будет в него попадать, ей нечего ожидать того же ритмичного танца от своих сотрудников. Я не генерирую оформительские идеи в туфлях на платформе, не сдаю номер в печать, будучи обутой в кроссовки. Словом, я опаздывала на работу, торопливо одевалась, а Эндрю лежал на кровати голый и смотрел на меня. Он не сказал ни слова. И когда я оглянулась, выходя из спальни, он все еще на меня смотрел. Как описать моему сыну последнее выражение лица его отца? Я решила, что скажу сыну, что его отец выглядел очень умиротворенно. Я решила не говорить ему, что мой муж разжал губы, чтобы что-то сказать, но я опаздывала, поэтому отвернулась.

Я приехала в офис примерно в девять тридцать утра. Редакция журнала находилась в Спитафилдс, на Коммершиэл-стрит, в полутора часах езды на общественном транспорте от Кингстона-на-Темзе. Самые противные моменты наступают, когда пересаживаешься с наземного транспорта в метро. Там всегда такая жара. В каждом вагоне — по две сотни пассажиров. Мы все стояли, прижатые друг к другу, неподвижные, и слушали скрежетание колес по рельсам. Я проехала три остановки, прижимаясь к худощавому мужчине в парусиновой куртке. Он тихо плакал. Стоило бы отвести глаза, но я даже головой пошевелить не могла. Пришлось смотреть. Мне хотелось положить руку на плечо этого печального человека — сочувственного прикосновения было бы вполне достаточно, — но мои руки были зажаты теми, кто стоял рядом со мной. Быть может, другим пассажирам тоже хотелось как-то утешить плачущего мужчину, но мы все были слишком сильно придавлены друг к другу. Столько было в вагоне доброжелательных людей, а сострадание этому мужчине никак нельзя было выразить, потому что пришлось бы тогда расталкивать остальных пассажиров, а это так невоспитанно, так не по-британски. Я не была уверена, что смогу выказать этому человеку свое участие, свою заботу под молчаливыми взглядами других людей. Ужасно было с моей стороны не проявить к нему никаких чувств, но я разрывалась между двумя видами стыда. С одной стороны, мне было стыдно, что я не помогаю ближнему. С другой стороны, мне стыдно было сделать это первой.