Одна ночь в Венеции - [81]

– Я все заложу, все продам… – твердила совершенно потерявшая голову женщина. – Ах, мой бедный муж… Просто ужас! Меня перестали принимать знакомые, моих детей обзывают висельниками… Умоляю вас, комиссар!

– Сударыня, – сухо заговорил Папийон, чувствуя сильнейшее желание сбежать от этой, как он считал, ненормальной, – ваши деньги мне ни к чему, оставьте их себе. Правосудие должно свершиться.

– Но, комиссар…

Посетительница сделала попытку упасть ему в ноги, однако Папийон проворно отскочил назад. Тогда Урусова стала предлагать ему какие-то фантастические суммы, лишь бы он снял обвинение с ее мужа. Но менталитет жительницы страны, где за деньги можно «обтяпать» практически все, натолкнулся на менталитет француза, который кое-что – и даже многое! – ставил выше денег. В конце концов Папийон ретировался в другую комнату, а Урусову вывела прислуга. На прощание дама выкрикнула в адрес полицейского несколько пылких оскорблений.

– Скажите, неужели женщина всерьез думала, что даст мне денег, и это все решит? – с недоумением спросил Папийон у баронессы Корф, когда увидел ее в следующий раз.

Его собеседница не стала кривить душой.

– Вы, наверное, удивитесь, комиссар, но именно так она и считала.

– Просто дикость какая-то!

– Зато очень по-русски, – пожала плечами Амалия.

Саму ее в те дни куда больше занимал не процесс, а Михаил. Тот увлекся Розой, которую замыслил спасти от жизни, которую та вела, и строил, с точки зрения матери, совершенно несуразные планы. Баронесса не любила вмешиваться в жизнь своих детей, но однажды все же решилась на разговор со старшим сыном.

– Скажи мне вот что, Миша. Как ты думаешь, трамвай может стать поездом?

– Нет.

– А поезд трамваем?

– К чему ты клонишь, мама?

– К тому, что люди устроены точно так же. Каждый может катиться только по своим рельсам.

– Ты меня не убедила, – промолвил Михаил после паузы.

– Оставь эту женщину в покое, – не выдержала баронесса. – Ты все равно ничем ей не поможешь. Что бы ты для нее ни сделал, она все равно рано или поздно вернется на свои «рельсы».

– Роза хороший человек. И она не выдала меня, хоть и имела на это полное право.

У Амалии вертелся на языке резкий ответ, что мадемуазель Тесье достаточно уже получила за свое молчание, но она сдержалась. Хотя знала, что сын не жалеет на новую любовницу денег и одевает ее у Дусе, который, впрочем, с присущим ему тактом сделал так, чтобы та и баронесса никогда не встречались в его доме моды.

«Чем же все это кончится?» – с беспокойством спрашивала себя Амалия – и не находила ответа. То балерина, то девица с панели… Положительно, у сына талант влюбляться в девушек, которые никак ему не подходят.

Однажды она все же облегчила душу и рассказала модельеру о том, что ее тревожит.

– Это пройдет, – примирительно сказал Дусе.

– Вы говорите совсем как мой дядя, – не удержалась баронесса. – Казимир тоже считает, что никаких поводов для беспокойства нет, потому что сам влюблялся чуть ли не тысячу раз.

Дусе вздохнул, глядя на портрет Марии-Антуанетты, висевший на стене.

– Человеку надо в своей жизни пройти через череду влюбленностей, будь то влюбленность в других людей или влюбленность в вещи. Впрочем, я говорю банальности.

– Ну я-то знаю, во что вы влюблены, – заметила Амалия с улыбкой. – В восемнадцатый век.

– Уже нет, – серьезно ответил Дусе. – В сущности, вы правы: я всю жизнь восхищался тем временем… точнее, моим идеализированным представлением о нем. А теперь думаю: может быть, настоящий восемнадцатый век рядом, а я его не замечаю?

Баронесса Корф слышала, что Дусе с недавних пор стал интересоваться современным искусством, но ей это представлялось скорее прихотью. Но она была поражена, когда через некоторое время узнала, что модельер распродает свою коллекцию XVIII века – все то, что так долго и так любовно собирал.

Сама Амалия вскоре уехала позировать для портрета к Ренуару, а когда вернулась, процесс уже начался. Всем бросилось в глаза, что прокурор Левассёр держится очень сдержанно, зато защитники подсудимых чувствуют себя вполне вольготно и время от времени позволяют себе довольно рискованные выпады. Линия их защиты напрашивалась сама собой: во что бы то ни стало надо выставить графа Ковалевского чудовищем и подвести присяжных к мнению, что его убийство было чуть ли не самообороной.

Александр, один раз побывавший на заседании, вернулся оттуда раздраженный.

– Такое впечатление, что суд превратился в зрелище, – пожаловался он матери. – А ведь обсуждается хладнокровное убийство! Туманова рисуется, ощущая себя звездой, Урусов откровенно направляет адвокатов, которые придираются к каждому слову свидетелей и высмеивают их… Меня не удивит, если обвиняемых освободят прямо в зале суда, и Папийону придется принести им извинения!

– Полно тебе, – примирительно сказала Амалия, – до такого, конечно, не дойдет.

– Я вполне допускаю, что граф Ковалевский не был ангелом, – в запальчивости прибавил Александр, – но то, что защитники делают из него монстра, ни в какие ворота не лезет!

Сама баронесса побывала на двух заседаниях, на которые ее вызывали свидетельницей. Перед ней допрашивали Нелидова, которого адвокаты стремились выставить чуть ли не умалишенным. Звучало нечто вроде: госпожа Туманова никогда не подстрекала его к убийству, ему все привиделось; и никогда, слышите, никогда господин Урусов не советовался с ним по поводу того, как бы подбросить улики барону Корфу, чтобы того осудили за преступление, которого офицер не совершал…