Одиссея стрелка - [2]

В другой раз неспешный низкий голос пробивается сквозь полудрему в духоте:

– Моя мама берет перепела, снимает мясо с костей, потом выкапывает здоровенную сладкую картофелину, кладет в кастрюлю, сверху немного бекона, туда же добавляет перепелиное мясо и тушит все это на медленном огне часа три и все время поливает маслом. Попробуйте как-нибудь.

– Ладно, – сказал Стаис, – попробую.

Чин у Стаиса был невысокий, а в Америку нескончаемым потоком возвращались полковники: им отдавали все места в самолетах С-54, летящих на запад, и Стаис вынужден был ждать. Это было тоже неплохо. Валяться на койке, беззаботно вытянувшись во весь рост, – после Греции эти дни казались праздником. Тем более что ему совсем не хотелось появиться дома и предстать перед матерью эдаким усталым стариком. Казармы здесь были обычно спокойны и пусты, жратва за общим столом недурна, а в распределителе всегда можно было раздобыть кока-колу и шоколадное молоко. Рядовые из экипажа Уайтджека были молоды и самоуверенны, целыми днями купались, ходили в кино или ночь напролет дулись в покер в соседней казарме, а плавная, неторопливая речь Уайтджека все текла и текла в промежутках между сном и грезами. Уайтджек был аэрофотографом и стрелком в составе разведэскадрильи, побывал на Аляске, в Бразилии, снова в Штатах и сейчас направлялся в Индию, переполненный рассказами. Он служил в полку «митчеллов», и весь полк должен был перебазироваться туда же, кроме двух «митчеллов», которые загорелись при взлете в Натале и разбились на глазах у Уайтджека, пока его самолет кружил над полем, в зоне ожидания. Весь полк задержали в Натале, и только самолет Уайтджека отправили через океан в Аккру.

Лежа на нагретой койке, почти убаюканный диковатой песней черного мальчишки, доносящейся в окно, Стаис думал о двух «митчеллах», пылающих где-то между морем и джунглями в трех тысячах милях отсюда, о других самолетах, горящих еще где-то, о том, как приятно будет оказаться дома, сидеть в кресле и смотреть на маму, о хорошенькой австриячке, которую он встретил в Иерусалиме, и о ДС-3, медленно, как сумеречный ангел, снижавшемся на неровные потаенные пастбища в Пелопоннесских горах.

Он уснул. Тело его покоилось на койке под простыней в тихой казарме, а сам он, мягко подхваченный потоком видений, снова кружил над Афинами, внизу на холмах – тускло мерцающие руины, и пикирующие истребители в небе, и голос Латропа в наушниках, когда они стремительным маневром ввинчивались в безоблачное небо Греции: «Сегодня в воздухе инструкторы, курсантов от полетов отстранили».

Вот он на высоте пятидесяти футов стремительно и бешено проносится над Плоешти, и в крошево, что под ним, дюжинами падают горящие «либерейторы». И вот уже он уплывает от белого пляжа в Бенгази, и ребята, давным-давно погибшие, резвятся на мягкой зыби. Потом резкий рывок парашюта, отозвавшийся в каждой мышце, потом зелено-голубая чаша лесов Миннесоты, его отец, маленький толстяк, спящий на сосновой хвое в выходной день. И опять Афины… Афины…

– Не понимаю, что нашло на лейтенанта, – раздался новый голос, и Стаис очнулся. – Проходит мимо по летному полю и в упор не видит.

Стаис открыл глаза. На краю койки Уайтджека примостился Новак, парень с фермы в Оклахоме, и рассуждал.

– Все ребята обеспокоены. – У него был застенчивый, высокий, почти девичий голос. – Я-то думал, что лучше нашего лейтенанта и быть не может. А теперь… – Новак поежился, – а теперь, если и заметит, рявкнет, да так, будто он не кто иной, как генерал Улисс Грант.

– А может, – сказал Уайтджек, – может, это все оттого, что у него на глазах лейтенант Броган врезался в землю там, в Натале… Они с Броганом дружили с десяти лет. Все равно как если бы у меня на глазах такое же стряслось с Джонни Маффетом.

– Думаю, что нет. – Новак подошел к своей койке и вытащил блокнот для писем. – Все началось еще в Майами четыре недели назад. Вы разве не заметили?

– Заметил, – проговорил Уайтджек.

– Поговорили бы с ним. – Новак начал писать письмо. – Вы с ним приятели. Как-никак нам вместе в бой идти. Нехорошо – проходит мимо и в упор не видит. А может, он все это время пьет?

– Нет, он не пьет.

– Поговорили бы с ним.

– Может, и поговорю. – Уайтджек сел. – Может, и поговорю. – Он уныло посмотрел на свой живот. – С тех пор как я попал в армию, я разжирел, как свинья. Когда я принимал присягу, у меня была талия двадцать восемь с половиной дюймов. А теперь – тридцать два и три четверти, ни больше, ни меньше. Армия… Наверное, не стоило в нее вступать. С моей профессией и в резерве можно было сидеть, да к тому же я – единственный кормилец больной матери.

– Зачем тогда вступали? – Стаис подал голос.

– О-о, – улыбнулся в ответ Уайтджек, – проснулись. Ну как самочувствие, получше, сержант?

– Спасибо, получше. Зачем же вы вступали?

– Ну… – Уайтджек поскреб щеку. – Понимаете, я все ждал и ждал. Сидел в своей хижине в горах, старался не слушать радио и все ждал да ждал и в конце концов спустился вниз к матери и сказал: «Мэм, я не могу больше ждать», – и вступил.

– Когда это было? – спросил Стаис.

– Через восемь дней, – Уайтджек опять улегся, взбив подушку, – через восемь дней после Пирл-Харбора.