Одиссея поневоле - [49]

— Все это безмерно меня радует, — сказал он в заключение, — однако нынче тревожные предвестия смущают мою душу. Барселона приняла меня прекрасно, но здесь, в Севилье, я снова, как в былые времена, чувствую себя пасынком Кастилии.

— Догадываюсь, что вас тревожит, сеньор адмирал. И хоть духовной особе негоже биться об заклад, но готов я поставить звонкий дукат против старой подковы мула, что более всего вам досаждает один хитроумный архидиакон. Не так ли?

— Вы имеете в виду, дон Андрес, архидиакона Фонсеку?

— Да, именно его, сеньор адмирал.

— Гм… право же, не знаю. Дон Хуан де Фонсека принял меня как родного брата и усладил мой слух очень красивой речью. Он сравнил меня с Энеем, Геродотом, Ксенофонтом, но, признаться, я многого в этой речи не понял: говорил он сразу на четырех языках и больше по-гречески, чем на христианских наречиях. И еще он сказал, что здесь хозяин я и что мое слово закон.

— Timeo danaos et dona ferentes[22], сеньор адмирал. Это очень дурной признак. Когда архидиакон переходит на язык Гомера, жди беды. Но я вас прервал. Что же случилось после вашей встречи с доном Хуаном?

— Я убедился, что последний юнга обладает здесь, в гавани, где снаряжается моя флотилия, большими правами, чем ее командир. Корабли приобретают без моего ведома и все дела решают контролеры и писари, которые насмехаются надо мной, хотя и не забывают при этом кланяться мне в пояс.

— Homo proponit, sed regina disponit — человек предполагает, а королева располагает, — прошептал дон Андрес.

«Ее высочество, — подумал он, — великая государыня. Львица, истинная львица, а уж ежели львицам что-либо попадает в когти, пиши пропало, делиться добычей они не станут ни с кем».

— Вы что-то сказали, дон Андрес? Мне послышалось, что вы упомянули о ее высочестве? На нее, и только на нее я нынче уповаю. Не сомневаюсь, что, наградив меня титулом вице-короля Индий, она в прах повергнет тех, кто с этим титулом не желает считаться.

Дон Андрес тяжело вздохнул. И, вздыхая, пожалел, что эту беседу ему приходится вести не с мулом, от которого нет нужды скрывать сокровенные мысли, а с вице-королем Индий. Индий, которые отныне принадлежат не вице-королю, а ее высочеству.

— Нет, нет, сеньор адмирал, о королеве я не говорил ни слова.

«Увы, — сказал он про себя, — даже добрым пастырям приходится быть понтиями пилатами. Умывать руки — занятие не слишком достойное, но куда опаснее открывать глаза слепцам».

— Вы, сеньор адмирал, просили моего совета. Поверьте мне, я охотно его дал бы вам, но пока мне многое неясно. Дозвольте мне осмотреться, узнать, что здесь происходит, кое с кем потолковать, а уж затем высказать вам свое мнение. Хочу, кстати, напомнить вам — в пасхальные дни вы обещали отпустить в Лос-Паласиос нескольких индейцев. Могу ли я недельки на три взять их с собой?

— С вами, дон Андрес, я отпущу их с радостью. Тем более что, уезжая из Барселоны, я получил на это дозволение от ее высочества.

— Вот как! Это весьма существенно. При случае не премину сослаться на разрешение королевы. Да хранит вас Христос, сеньор адмирал, и да пребудет над вами господняя благодать.

И вот мул подъезжает к дому у Иконных ворот, и снова дона Андреса встречает настоятель этой индейской обители Обмани-Смерть.

Но увы, только один Диего смог принять приглашение дона Андреса. Все остальные индейцы были больны: не прошла им даром прогулка в Барселону.

— Утром мы отправимся в Лос-Паласиос, — сказал дон Андрес Диего. — Оно, конечно, лучше было бы выехать на заре, по холодку, но у меня в Севилье есть кое-какие неотложные дела. Думаю, что управлюсь я с ними скоро. Приободрись, сын мой Диего. Слышал я, что скоро адмирал выйдет в море, стало быть к концу года ты вернешься в свои Индии.

Коротки июньские ночи, и здесь, в Кастилии, они совсем не такие, как на Острове Людей. Дует от полудня сухой и жаркий ветер, в каменном бохио душно, не хватает воздуха, нечем дышать в этой постылой Севилье, да и духи сна бегут от тебя, их гонят прочь тревожные мысли.

Снова предстоит долгий путь через Большую Соленую Воду, снова Мабуйя сделает все, что от него зависит, чтобы вытрясти из тебя душу, снова надо будет терпеть невыносимую качку, пить тухлую воду, снова бог Ураган будет срывать паруса, ломать мачты и швырять корабль в зеленые бездны…

Ночной зной нелегко переносить, когда тебе пошел пятый десяток: одолевает одышка, тело покрывается потом, жаркая тьма душит тебя и сна нет ни в одном глазу. Дон Андрес перекатывался с боку на бок по смятой простыне и в голове, отяжелевшей от бессонницы, ползли думы об архидиаконе Фонсеке, адмиральских индейцах и непутевых прихожанах селеньица Лос-Паласиос.

А мул дремал, стоя над кормушкой. Дремал, беспокойно переступая с ноги на ногу; бока его лоснились от пота, чесалась искусанная оводами спина, и грезились ему зеленые луга на берегах тихого Марона…

Золотая башня

В 1220 году, в те времена, когда Севилья была еще мавританским городом, ее правитель построил на берегу Гвадалквивира могучую башню. Похожа она была на шахматную ладью. Ладью с зубцами, но ладьи обычно бывают круглые, а эта башня родилась на свет двенадцатиугольной.