Одинокое путешествие накануне зимы - [11]

Впереди показалось хорошее место, всякий рыбак остановился бы — островок разделял русло надвое. Я причалил. Мелкая протока меня не интересовала, а основная у дальнего берега была глубока и нетороплива, стройные молодые лиственницы заглядывали в нее и наверняка видели ленков, стоящих в тени. На первом сплаве двадцать лет назад здесь поймали несколько больших ленков. Мы везли с собой эмалированный бак литров на пятьдесят, а времена были несытые, коммунистические, и мы солили рыбу домой. Последний же раз, с детьми, ничего этого уже не было, и мне запрещали ловить больше, чем мы могли съесть, что и правильно, конечно.

Со второго заброса взял некрупный ленок, я вывел его на берег, полюбовался и положил в лодку. Вспомнил, как мое семейство протестовало, не стал больше забрасывать. Просто посидел на теплом борту лодки. О них думал, разглядывая плывущие мимо рыжие хвоинки.

Два года назад в этом месте на дне лежала елка, теперь ее не было, унесло, должно быть, половодьем. Я не помню две трети того, чему меня учили на филфаке, а речки помню. Иногда мне кажется, что могу вспомнить в мельчайших деталях все тридцать с чем-то речек, что проплыл за годы. Дела, кстати, в бизнесе даже и двухлетней давности не помню совсем.

Речка стала затихать, пошла неторопливыми, задумчивыми плесами. Солнце уже цеплялось за сопки, иногда тонуло в них наполовину или совсем, но после нескольких поворотов реки снова возникало над вершинами елок. Лодку несло ровно, и я положил весло. Вода всхлипывала по бортам, пахло мокрыми мхами и травами с берегов, осенней тайгой. Не было никакого меня. Совсем не было. Только темнеющая вечерняя речка, елки, прозрачные и красноватые в закатных лучах, блестящие паутины меж них, высокое небо… меня не было. Это были совсем другие отношения с миром.

Одиночество, как и молчание, бесценно.

Остановился, когда уже сильно завечерело. Пока возился с палаткой и дровами, стемнело. Поставил сковородку на таганок, ленка порезал на куски. Лена, невидимая в темноте, негромко поплескивалась.

Мне было двенадцать лет, когда я первый раз ночевал один на волжском острове. Я все сделал так, как это бывало у нас с отцом: сварил уху, чаю напился, постелил телогрейку у костра, другой накрылся. Я все-таки опасался чего-то — весла вынул из лодки и положил рядом и топор под руку. Проснулся среди ночи. Погода испортилась, Волгу штормило, со всех сторон на меня недобро смотрели гигантские спруты, ночные чудовища, я лежал не шелохнувшись, ветер налетал сильными порывами, гнул деревья. Казалось, чудовища бродят вокруг и вот-вот найдут меня. Я скинул телогрейку, сжал топор и шагнул им навстречу. Цепенел от ужаса, топор не держался в руках, но я ударил, потом еще и еще, щепки летели… Это были высоко вымытые водой корни спиленных когда-то тополей — пеньки, как огромные головы, а корни, они были выше меня, как лапы. Нарубившись, я разжег из чудищ огонь, успокоился и уснул. С тех пор я спокойно ночевал один, но случай тот, тот шаг навстречу своему страху не раз потом повторялся в жизни. В куда более неприятных ситуациях. Может, и на Лену я рванул по той же причине. Почувствовал слабину перед длинными осенними ночами, перед одиночеством, вообще перед чем-то неизвестным в жизни.

Куски рыбы шкворчали на всю тайгу, стреляли маслом и загибались вокруг толстой шкуры. Я снял сковородку и уселся к костру. Рыба отчего-то получилась слегка резиновой, у таких поваров, как я, такое бывает.

Ленок всегда шел у нас вторым сортом. Хариус намного лучше, голец, кижуч, нерка, чир или омуль, или таймень, наконец… Хотя иногда ленок выручал. Однажды — в Хабаровском крае дело было — мы лепили из ленков пельмени. Мясорубки не было, мы толкли рыбье мясо обтесанными тупыми палками, а потом лепили. У Мишки лучше всего получалось; он скульптор. Потом, наверное, у Моста, потому что он считает себя хорошим поваром. Мост, кстати, и затеял эти пельмени — у него случился день рождения. Мы с Андрюхой были на последнем месте. Какими по вкусу вышли те пельмени — не помню, конечно. А вот прокуренные Мишкины пальцы помню, под внимательное кряхтенье хозяина они любовно лепили тесто. Мишка не про еду, ему нравилась их форма. Даже очки нацепил.

Пару лет назад на Байкале мы с Мишкой сидели на бревнышке у самой воды, глядели в озерные дали и размышляли, что красота имеет особенное свойство напитывать человека сама по себе. Не хуже, чем еда. Даже и лучше, уверенно уточнил тогда Мишка.

Позвонил Андрею. Это мой друг. Мой, Мишкин, Моста… Мы прошли вместе много таежных речек. Он учил нас с Мостом журналистике, той, какой уже нет, да и «Известий» тех уже нет.

Андрей сейчас в больнице, что-то серьезное, он не вдается в подробности, отшучивается, как всегда.

Я достал телефон.

— Андрюха, терапевт беспокоит, послушай, как трещит таежный костер! — подношу телефон к огню.

Потом он попросил поставить «ночную речку». Слушал внимательно, крякнул довольно, выспросил про сплав в одиночку, про рыбалку и тут же стал составлять планы на следующий год. Потом попросил, чтобы еще потрещал ночной костер…

Вздохнул благодарно: