Одинокое письмо - [37]

Наконец папаша высвобождается и был таков.

Детки затихают, снова вместе до следующего прилета.

Вечер. Тишина, только осторожные голубиные шажки.)

«Когда берешь кисть, хочется что-нибудь написать; когда берешь музыкальный инструмент, хочется извлечь из него звук. Когда берешь рюмку, думаешь о сакэ; когда берешь игральные кости, думаешь, как их бросить. Мысли непременно приходят в соприкосновение с делами».

Моя новая подруга мне сказала: «Знаешь, вчера я вдруг подумала. Господи, и я когда-то была маленькой. Полчаса я была другой, а потом снова задеревенела».

Мы разглядывали коллекцию пригласительных билетов, которую она разложила на своей кровати.

Это была тусклая печатная продукция последних лет с расплывшимися портретами замечательных, знаменитых, выдающихся — даты их жизни настойчиво лезли в глаза, наперебой стремились засесть в вашей голове, и хотя они и так давно там утвердились, им этого было мало, они мнительно требовали не доверять памяти, и ты, как свихнувшаяся хозяйка, которая, едва захлопнув дверь, снова ее открывает и возвращается в квартиру, чтобы проверить, выключен ли утюг, хотя прекрасно знает, что он давно отключен и убран подальше, — снова перечитываешь эти затверженные навеки ненужные числа.

— Смотри, вот эта тоже красивенькая, и вот эта тоже ничего, — говорит моя подруга и перекладывает поближе ко мне добротные извещения об открытии выставок.

Ее мать подошла к нам с пластинкой в руках и сказала:

— Потанцуем.

— Потанцуем, — ответила дочь.

Она сдвинула к подушке свое богатство, расчистила место для нас, мы забираемся с ногами на высокую старую кровать с закругленными никелированными спинками (я тоже выросла на такой кровати, пока не переселилась уже в студенческое время в жесткое раскладное кресло), и вот мы смотрим, как ее мать, сдвинув стулья и наладив пластинку, нарядившись цыганкой, танцует с бубном посреди комнаты.

Моя милая подружка сидит неподвижно, только напряженная ручка подрагивает в такт: «Метелинки, метелинки — кружатся на ветру».

А мать-то, мать. Красные рукава, смуглые голые ноги в легких гимнастических туфлях, серьги, запястья — все снаряженье можно уложить в чемоданчик и проследовать через проход какого-нибудь актового зала, посреди торжественного заседания (уже артисты пришли).

Ах, далеко до мамочки!

Когда варишь большую рыбину, например ладожского сига, думаешь о тех, кого хотелось бы накормить сиговой ухой.

Не то хватать ее и ехать в город, не то приглашать гостей на эту кухню.

Когда достаешь пластинку, думаешь, когда еще удастся потанцевать, нет-нет да и притопнешь ногой и поведешь плечом, крутанешь бедром; если окажешься на плотном сыром песке, ничто тебя не удержит, чтобы не пуститься бегом, и ничто тебя не остановит, пока не обежишь всю бухту до маяка — устье реки Нарва. В первый раз вдруг рванулась и добежала до Нооруса, остановилась и удивилась — нисколько не запыхалась.

На второй день добежала до центра. А на третий день до маяка!

Обратно возвращалась шагом целый час.

Раньше в иные особенные утра встанешь рано и не знаешь, что делать, конечно, за работу сесть, но так сразу от земли не оторвешься, нужен разбег, что ли.

Полпляжа уже затоплено, солнца не видно, если бы я была здесь в первый раз, не догадалась бы, где оно должно быть; пусто, холодно, пробегаем мимо знакомого со вчерашнего дня красного башмака, важно сидящего в песке, теперь его обратно не вытащить, врос надолго, и так же, наверное, прирастет к мертвым стеклам киосков уже, несомненно, бывший «гвоздь сезона» — на лице злоба и укоризна, с таким лицом глядеть на маменек и дочек в пошлой толпе и — тем более, умора, в пустоту, морда осталась, а тех смыло, значит, и его унесет вместе с пустыми пакетами...

Справные кроссовки и плотный песок — вперед, впереди проблесковый маяк. Шесть километров на третий день обнаружения способности к бегу, смотри, я нисколько не запыхалась.

Дыхание ровное? Да, ровное.

Если сесть на диван, то положишь голову на локоть, потом доберешься и до подушки и потянешься за пледом, прикрыть ноги, а там и до сна среди дня или даже к вечеру недалеко, «вот немного посплю и возьмусь на свежую голову».

Иногда, бывает, проснешься, вспомнишь все и подумаешь: лучше бы вовсе не просыпаться.

«Когда душа твоя ограничена узкими и строгими рамками, ты вступаешь в борьбу с другими людьми и бываешь разбит. Когда же она свободна и гармонична, ты не теряешь ни волоска».

Если громко произнести какое-нибудь пригвождающее слово — оно будет относиться и к тебе лично.

— Шестерка! — сказал К.

Эге, брат, и ты грешишь, бывает, этим.

Есть ли хоть один человек, уничтоженный сознанием чужого превосходства?

Если вы услышите когда-нибудь от кого-нибудь, что он последний человек, не верьте ему. Говоря так, он знает за собой такие преимущества, которые вам и не снились.

Гордость ежедневного выполнения обязанностей противопоставляется успеху, незатейливая семейственность — блеску самых красивых на свете женщин, сердечность почитается выше ума, места, где родился и вырос, считаются лучшими в мире без стремления повидать иные, хотя бы для сравнения.

Уязвленное сознание найдет тысячу способов оправдаться.