Одинокий колдун - [94]

Это был новый костел; зданию, в котором мэр Санкт-Петербурга позволил его обустроить, было две сотни лет; и еще шестьдесят лет назад в этом здании тоже был костел и шла служба. А теперь костел восстанавливался, все стены были голы, ждали росписей и священных убранств; едко пахло свежей масляной и ацетоновой краской, и даже у ксендза слезились глаза, а вечером нестерпимо стучало в висках.

Ксендз Владислав, настоятель нового костела при консульстве Польши и заодно официальный представитель Ватикана в городе на Неве, был нестар, около пятидесяти, слегка полноват, как человек, отвыкший от физической работы. У него имелась небольшая лысина, которая выглядела как тонзура средневековых монахов; на беспристрастном лице блуждала слегка обманчивая мягкая улыбка. День кончался: кроме двух служб, он сегодня обвенчал три пары молодоженов, две невесты были, как минимум, на четвертом месяце; кроме того, приболел коллега, ксендз Пшерзский, и ему одному пришлось в течение часа исповедовать прихожан. И все время находиться в пахнувшем краской зале костела. А затем пришли дети, шумные и бестолковые, ни один не выучил толком заданные три молитвы из катехизиса.

Уже пробили девять старинные часы, прозвенев несколько начальных тактов из «Аве Мария»; смолк новый орган, на котором учился приехавший из Кракова молодой парень, слегка раздражавший ксендза развязными манерами; у ксендза на столе лишь слегка уменьшилась кипа писем из Польши и из Ватикана, на которые он должен был обязательно ответить. И болела голова. Он выпил три таблетки растворимого аспирина, погрел руки у электрокамина и обернулся, когда в комнату из двери, ведущей в большой зал костела, вошел его помощник, старший служитель.

— Przyszedl tensam dziadek[1], — сказал служитель.

Ксендз поморщился и вздохнул, но, увидев, как помощник с миной услужливости на лице готовится сам, за ксендза, принять решение, поспешил проявить твердость и сказать:

— To darmo...[2]

Служитель сложил в умилительном восторге толстое бородатое лицо, сочувственно покивал и сообщил:

— On tu bedzie zo chwiele[3].

Прежде чем сходить за посетителем, он неспешно снял белый кружевной надрясник, как если бы умыл руки при виде чужой глупости. Старик ждал приема у ксендза и вчера, весь вечер, но тогда новому настоятелю костела хватило мудрости не связываться с грязным бродягой. Молча объяснив все это начальнику сокрушенным видом, служитель пошел за гостем.

Сперва ксендз услышал, как дышит этот старик; ксендз убирал бумаги со стола, затем тушил свечи в трех больших канделябрах, — а с улицы послышались чавкающие шаги и хриплое, старческое дыхание измученного человека. Ксендз нахмурился; служитель вел посетителя не через зал, мимо алтаря, а снаружи, темным и грязным переулочком. Хлопнула дверь, что-то предупреждающе буркнул невидимый прислужник, не заходя в покои ксендза. Спустя несколько мгновений в приотворенную дверь протиснулся толстый пожилой человек с обнаженной длинноволосой головой. Не поздоровавшись, старик глянул на распятие под низким потолком и перекрестился; причем сделал это неправильно, на православный манер — тремя пальцами и от правого плеча. Ксендз привык, что поначалу его прихожане в этой дикой стране не умеют ни креститься, ни участвовать в богослужении, но тут он заподозрил другое: старик крестился привычно, как если бы это делал сам ксендз, коротким махом. И не подошел к хозяину костела, даже не поклонился, как сделал бы любой богобоязненный католик. Сразу начал стаскивать с себя мокрый, слишком тесный в плечах плащ, оставшись в черной плотной рясе и с большим золотым крестом на груди. Перед ксендзом стоял то ли безумный, то ли пьяный православный священник.

— Прошу пана, — ксендз встал из кресла у камина, показал старику на стулья; подошел и сам присел в небольшом отдалении от странного гостя.

— Ты по-русски могешь? — фамильярно и с некоторой наглостью полюбопытствовал старик.

— Очень плохо, и имею мало времени, к моему сожалению. Боже ж ты мой, у ксендза много, много забот, — слегка всплеснув руками, нажимая на шипящие согласные, проговорил хозяин.

— Давай чтоб сразу без утайки, — сказал глухо странный старик. — Ты, ксендз Владислав, в своем Ватикане всяким тонкостям этикета обучен, и как сумасшедших отшивать, ты тоже знаешь. Но знавал я такую семью Дубовских в тридцатые годы, жили они со мной рядом на Васильевском острове, на набережной за Горным институтом, такие добропорядочные набожные христиане...

Ксендз чуть нервным жестом руки прервал старика.

— Да, я их сын. Я могу вести речь на русском, но мне это малоприятно, если вы в курсе истории моей семьи. Говорите, я буду слушать.

Отец Димитрий тоже помнил, что родителей мальчика в 39-м выслали в Сибирь, и прежде чем вернуться в Польшу, а оттуда попасть в школы Ватикана, ксендз имел время невзлюбить русский язык.

— Quaeso narro...[4] — нетерпеливо бросил поляк и пристально глянул в глаза слишком осведомленного гостя.

— Я был настоятелем тамошней церкви, — объяснил старик. — Теперь я никто, поп-расстрига. А ты у иезуитов, конечно, обучался; не говори ничего, если так, это даже хорошо. Тогда ты больше подготовлен к моему рассказу, хоть на миг усомнишься в моем безумии. В этом моя последняя надежда.