Одинокий колдун - [53]

И к началу марта, после двух месяцев ожесточенной борьбы, язвенная напасть стала понемногу поддаваться и отступать: язвы сохли, превращаясь в крепкие корки засохшей крови и гноя, а спустя еще дни и ночи корки стали отламываться, и под ними виднелись нежные, тонкие, как пленочки на крылышках стрекозы, прозрачные пятнышки новой кожи.

Теперь каждое утро он обтирал панцирь из коросты слабым раствором марганцовки, затем мешал и тут же втирал мазь (мазь не могла храниться в смеси), затем менял все тряпки. С улучшением аппетита Малгожата начинала и оправляться, прямо под себя, как тот же младенец, жиденьким поносом. Затем перебинтовывал все ее члены новыми тряпками, кормил и поил девушку. На процедуры уходило около двух часов, и повторялись они по три раза в сутки. В перерывах он уходил из квартиры, чтобы работать и гулять, дышать чистым воздухом. И надеясь придумать иное, радикальное средство для исцеления.

Так прошел март. Тело Малгожаты почти очистилось от коросты, девушка обзавелась новой, чистой и нежной, кожей. Она все еще помногу спала, а когда просыпалась — так же не соображала, где и с кем находится. Безучастно или недовольно смотрела на старания Егора, когда он обтирал ее губкой или кормил с ложки. Кричала и плакала, если ей нужно было сменить белье. Она была еще очень слаба. Иногда Егор требовал, чтобы она пыталась приподняться, размяться, принять в руки тарелку с супом или кашей (приучал ее желудок понемногу к более грубой пище), она послушно старалась это проделать, но тут же изнемогала. Высыпали бисеринки пота, холодели руки, и сквозь стиснутые зубы прорывался утаенный стон. И он отступал в этот раз.

Затем последовал очередной злобный натиск болезней. Как-то утром Егор завершал туалет Малгожаты, пожал ее худенькую, как у мумии, руку, встал и пошел прочь из комнаты. Вдруг какое-то бульканье настигло его слух за порогом, он обернулся: Малгожата лежала на спине, судорожно выгибаясь, раскинув руки, а из горла ее, сбегая двумя ручейками с губ, сочилась алая кровь. Первый приступ кровоизлияния был небольшим, но через двенадцать часов случился второй, а затем периодичность оставалась верна себе. В растерянности он побежал в аптеку. Наткнулся там на словоохотливого старичка-аптекаря, который смачно объяснял, что такое чахотка, как распознавать и лечить туберкулез, как раньше лечились, таскали больных из бани в проруби, и прочее, от чего у парня голова кругом пошла. Купил несколько дорогущих склянок, вернулся, вытер свежие лужицы крови на клеенке, подстеленной вокруг головы Малгожаты. Опробовал новые лекарства на себе — ждал, внимательно замечая, какое действие произведет очередное зелье. От одного, французского, сильно жгло в груди — его и дал в первую очередь девушке. Он все еще спрашивал себя: вправе ли он держать Малгожату в квартире, не должен ли вернуть в больницу? И каждый раз, после изматывающих рассуждений наедине с собой, решал, что это будет еще более верная погибель. Никто, кроме него, не спасет девушку. Ее сестры, они могли бы, если бабка Ванда учила их не только вредоносным навыкам. Но идти к ним, искать их он не мог; он помнил, как и из-за кого сошла с ума девушка из театра, Фелиция, такая ласковая, такая красивая, первая девушка в его жизни. Лучше уж продолжать в одиночестве сражаться с болезнями Малгожаты.

Как-то ночью, выйдя перекурить в узкий проем черного двора, на мощеную брусчатку, он различил, что на мусорной куче возятся две собаки. Одна, упитанная и породистая, вроде как терьер рыжего окраса, оскалила на него зубы, рыкнула пару раз. Егор заинтересовался и подошел к собакам вплотную, потому что в последнее время собаки относились к нему дружелюбно. Терьер зарычал громче и злее, затем пару раз демонстративно дернулся к Егору.

Это было главной ошибкой в жизни пса. Егор отчетливо различил запах псины, влажный, душный, и понял, что ему нужен этот пес, а точнее — его псиный жир. Он сделал два шага к терьеру, протянул руку; пес прыгнул, норовя клыками ухватить за ладонь. Но Егор ловко поддел собаку под морду, стиснув пальцы на шее. Терьер завизжал и забил лапами по его груди. Егор постарался как можно быстрее, дернув второй рукой за загривок бедолаги, свернуть ему шею.

Когда он принес теплый труп в квартиру, то не выдержал и заплакал. Никак не думал ведь, что способен на такую жестокость: убил животное; если бы загодя кто-то предложил, — возмутился бы. А тут все свершилось так быстро и аккуратно, словно на его месте был бездушный манекен: увидел, рассчитал, убил, ловко и мерзко.

Но при этом Егор продолжал делать то, что было нужно: разделал труп, жир выбрал только брюшной, все остальное завернул в тряпку и отнес той же ночью в ближайший сквер, где захоронил. Какой-то импульс подтолкнул его на очередной невнятный поступок: Егор зажег церковную тонкую свечку, поставил возле нее зеркальце и чашку из черного серебра. В чашку налил дождевой воды. Спалил на пламени быстро сгоравшей свечи клок шерсти убитого пса и произнес с тоской:

— Прости меня, я не для себя, я чтобы жизнь ее спасти. Я буду помнить и жалеть тебя...