Одинокий Григорий - [3]

В начале моего пребывания под кровлей дома госпожи Кюнерейнен я самым серьёзным образом считал Григория мужем уже немолодой хозяйки. Мне казалось только, что Григорий — муж под башмаком. Госпожа Кюнерейнен держит его в грязном теле, и только. Бывают такие мужья, похожие на какие-то бескровные жертвы домашних очагов…

Помню курьёзный эпизод. Я обратил внимание на грязные шторы в моей комнате и сказал Григорию:

— Григорий, скажите вашей жене, чтобы она сняла у меня в комнате шторы и отдала их мыть.

С недоумением посмотрел на меня Григорий и, когда я повторил свою просьбу, он сказал:

— Нет моя жены… Не будет… Не было…

— Так разве хозяйка не жена вам?

— Сами женитесь на ней!.. Ха-ха-ха! — рассмеялся он.

И только в этот день я узнал, кто мой новый друг. Он не человек, а какая-то домашняя машина, на обязанности которой делать всё, что прикажет главный центр хозяйства, госпожа Кюнерейнен.

Сообщил мне Григорий нечто важное и из своей прошлой жизни. В год смерти Гильды у него была своя изба в лесу на берегу моря. И жила в той избе и вела хозяйство его мать, старуха. Мать Григория так крепко сжилась с мыслью, что скоро Гильда войдёт в её дом молодой хозяйкой, что не пережила горя, и в день смерти Гильды умерла в лесу… Ушла в горе и умерла в одиночестве…

Остался Григорий один, заколотил окна и двери своего логовища и отправился в Петербург. И года три пропадал. Односельчане даже стали подумывать о том, чтобы избу пропадавшего человека и клочок земли, числящийся за Григорием, обратить в общественную собственность. Но вот, неожиданно явился Григорий и как из мёртвых воскрес: вернулся домой таким, что его и не узнать.

В лохмотьях, пьяный и дурашливый, Григорий навёл на всё население тревогу. Стал пьянствовать и на родине, а вскоре продал свою землю и хату и опять уехал в Петербург. А когда лет через пять вернулся больным, ему пришлось лечь в больницу для бедняков.

Не умер Григорий, хотя в больнице несколько раз считали его умершим. Совсем холодело и синело его худое тело, и дыхание приостанавливалось, а потом выходило так, что он оживал, чтобы через несколько дней снова ввести в заблуждение больничную прислугу. Остался жить Григорий для того, что бы сделаться «постояльцем» госпожи Кюнерейнен. И он добросовестно исполнял веление судьбы и вот уже двадцать лет служит своей госпоже.

Часто смотрю я на Григория и задаюсь вопросом: для чего он живёт?

Делает всё Григорий как машина, двигается как автомат, и мысли, и чувства в нём автоматичны… Где же в нём человек? «Где ты, человек?» — хочется крикнуть, глядя на Григория. Всё умерло в нём, всё приспособилось к потребностям госпожи Кюнерейнен… «Где же ты, человек?..» И только одно сохранилось в Григории: в нём до сих пор жива память о Гильде. Он часто вспоминает её, и я несколько раз видел, как Григорий ходит по берегу, по той отмели, где когда-то ходила весёлая и жаждущая счастья Гильда.

Помню белую ночь на Ивана Купала… С каким-то волнением в глазах подошёл ко мне Григорий и как ребёнок, которого отпустили на свободу, радовался, что на сегодня его отпустила на все четыре стороны его суровая госпожа.

— Гулять пойдём… Берег… Праздник…

Сказал он эти слова и улыбнулся, как редко улыбается. И только госпожа Кюнерейнен помогла мне понять смысл улыбки странного человека. Как оказалось, издавна установлено так, что в день Ивана Купала Григорий свободен.

— Невесту он свою вспоминает в этот день, — пояснила мне госпожа Кюнерейнен. — Утонула она, а он всё о ней скучает… Много лет прошло, а он всё скучает…

Много лет прошло, а Григорий всё скучает по своей невесте. Сколько красивой печали в этом поклонении! «И он — человек», — говорю я себе, когда мы с Григорием вышли из дома и направились на берег моря. Годы сделали его безответным рабом, а его сердце осталось неизменным и не протестующим рабом старого чувства, — старого и вечно юного чувства…

Шли мы с ним рядом, утопая в тёплом и вязком песке морской отмели, шли и мирно рассуждали о предстоящем празднике.

А он всё прихорашивался: то снимет шляпу и начнёт приглаживать седые волосы, то поправит на рубахе галстук, то одёрнет полы нового пиджака.

Так и казалось мне: идёт Григорий на свидание с Гильдой… То, что случилось, ничего этого не было… Не пронеслись над землёю длинные годы со дня печальной кончины Гильды. Времени не было. Оно остановилось, замерло ради того, чтобы остановить навсегда миг горячего счастья человека, идущего со мною на праздник. То, что случилось, того не было. Гильда жива. Вон она в нарядной толпе девушек и молодых людей. Она скучает там одна, смотрит в сторону деревни и ждёт, когда же придёт её милый, ненаглядный Григорий.

Мне хотелось, чтобы всё это было. Чтобы не было того, что случилось… В далёкие минувшие годы унесла меня моя фантазия, и я живу в прошлом чужим счастьем, чужими радостями… Того, что люди называют несчастьем, того не было… Есть только тихая, беззвёздная, безоблачная белая ночь… Есть морская отмель, тихие воды моря, серые чайки, носящиеся над морем… Есть большая и весёлая толпа молодых людей и девушек. В толпе и дачники, пришедшие посмотреть на чужое веселье… В толпе и Гильда. Ждёт она, когда придёт Григорий.