Одиночка - [153]

— Разве?

Я думал об этом. В конце концов, может, это она бросила меня?

Мы снова на перекрестке возле Бродвея. Сейчас я побегу. Последний взгляд на друзей. Анна смотрит мне прямо в глаза — она всегда так смотрит? У неё за спиной знакомый магазин. Место нашего расставания.

— Ты стал себе на уме, — говорит Анна.

— Я вспоминаю.

— Тогда ясно.

— Да.

— Пусть будет по-другому.

— Не выйдет.

— Пусть будет по-другому.

— По-другому?

— А почему нет? Это же твоя память.

Почему нет? Да потому, что я это я. Если изменить воспоминания, что у меня останется? Зачем жить, если можно сделать вид, что ничего не было?

А разве мы не так живём? Разве не делаем вид, будто ничего не было?

— Память моя. Но я не хочу, чтобы стало по-другому. Ведь тогда меня не будет здесь.

— Где? Где тебя не будет?

Я смотрю по сторонам.

— Здесь, — отвечаю я. — В зоопарке Центрального парка.

Я сплю. Может, я умру через минуту, но во сне мне этого никак не узнать. В комнате ещё есть люди. Они спят под одеялами. Они живут, они любят.

— Смотри, на их месте могли быть мы, — говорит Анна.

— Нет, — отвечаю я.

Я больше не вижу её, только слышу. Я вижу себя, вижу три кровати, на которых спят люди. Такое уже было однажды, но совсем недолго. Я уверен, что видел эту картинку, как уверен в самом себе. Я там.

— Осторожнее, — говорит Анна.

— Больно.

— Всем больно. Просто потерпи.

— Зачем?

Мы едем в последнем вагоне поезда метро. Я вижу, как за нами несется огненный шар. Вот он: раскаленный, ослепляющий, черный. Я лежу на животе и ничего не могу понять. Закрываю глаза — так легче. Я знаю, что будет дальше, что я увижу, и больше не хочу это переживать. Не открывая глаз, жду. Он приближается. Живой огонь солнечного диска. Я больше не проснусь. Я иду к своим друзьям.

Женский голос. Мама? Анна? Мини? Рейчел? Фелисити? Пейдж? Нет, какая-то незнакомая женщина. Она зовёт меня очень громко, очень требовательно:

— Джесс! Джесс!

Подходила медсестра, что-то проверяла. То и дело надо мной склонялись врачи. За прозрачной стенкой палатки строем прошли солдаты. Садилось солнце, и в быстрых сумерках я увидел, как взметнулись вверх огромные языки пламени, одновременно грянул взрыв, от которого затряслась земля. Кричали люди, все вокруг рушилось, и снова…

На смену огню пришла темнота.

Я буду скучать по этому городу, по холоду, по людям, по покою и тишине. Дома будет невыносимо жарко — я уже и не могу вспомнить, какая она, жара — и ритм жизни будет совсем другим. Мои друзья останутся здесь, чтобы восстанавливать старое и создавать новое, они будут со смехом и слезами строить новый мир.

— Джесс!

После…

— Джесс?

Я посмотрел на часы. В кабинете психиатра их было аж четыре штуки: так что, куда бы моя мозгокопательница ни повернулась, она обязательно натыкалась взглядом на циферблат и была в курсе, который час. Видимо, вопрос времени для неё много значил. На улице стемнело, а в кабинете были опущены жалюзи и горел свет, правда, он то и дело мигал. Я провел здесь почти час, а значит, осталось совсем немного. Врач слушала меня почти все время, а последнюю минуту или две, проявляя особое усердие, даже стала что-то молча строчить в блокноте.

Я засмотрелся на то, как она пишет, и не услышал вопроса.

— А?

— Я сказала, — начала повторять она без тени раздражения, скорее, с профессиональной терпеливостью, — интересная история.

Я потер указательным пальцем повязку над бровью.

— С тобой рядом было трое друзей, и они помогли тебе…

— А потом я их отпустил.

— А потом ты их отпустил, и у тебя появились три новых друга…

— И я от них ушёл, чтобы посмотреть, что ещё осталось.

— Что стало с Фелисити и её братом Полом?

— С ними все в порядке. Помощь подоспела к ним меньше, чем через час.

— А с Калебом?

Я улыбнулся.

— Учёные изготовили антидот и к следующему вечеру распылили его над всем городом. Калеба нашли там, где я его оставил. Он… он поправился, как и остальные.

Не произнося ни слова, докторша что-то молча черканула в моей истории болезни. Явно предполагалось, что тишину должен нарушить я.

— Что вы хотите от меня услышать? Что превращение Калеба в Охотника и его исчезновение из моей жизни — это всё равно как уход моей матери?

Она не шелохнулась. Так и смотрела молча.

— Или вы считаете, что трое друзей из метро символизируют членов моей семьи?

— Это так?

Я мотнул головой. Я не думал о подобной ерунде. А вдруг это на самом деле так? Черт, до чего угодно можно дойти, если присматриваться и вдумываться! Получается, выстрел в того Охотника символизирует убийство моего прежнего «я», прощание с детством? И я свалил вину на Дейва, потому что никак не хотел переходить на новую ступень? Значит, у меня не получилось выстрелить в Калеба, как он просил, потому что…

Я резко оборвал внутренние рассуждения, потому что докторша снова взялась за записи: у неё уже сложилась своя точка зрения на мою историю. Бумага в папке у неё на коленях приятно шуршала под порхающей шариковой ручкой. Докторша посмотрела на меня и на мгновение задержала взгляд на моих сцепленных в замок пальцах.

Я сказал:

— Я не знаю, что вы хотите от меня услышать.

— Говори о том, о чем тебе хочется говорить.

Я обвёл глазами кабинет: нет, я не надеялся отыскать здесь вдохновение, скорее, хотел унять раздражение из-за того, что она тянет из меня вещи, которые я запрятал поглубже и понадежнее, если вообще когда-либо начинал о них думать. Справа от завешенного жалюзи окна, в рамке, висела копия старой гравюры со стихотворением «Тигр».