Одиночество героя - [37]

Пес Линек увязался за ним, Климов его не прогонял — бесполезно. Линек становился послушным только когда это ему выгодно, хотя изображал из себя преданного служаку. Лохматый громила, на уме у него одно — носиться по лесу, наводя ужас на его обитателей, да еще, если повезет, втянуть хозяина в игру, что удавалось нечасто. По вечерам, набив брюхо, Линек погружался в мечтательное состояние, тихо лежал у крыльца и внимательно слушал наставления Климова. Но это вовсе не значило, что он собирался им следовать.

Едва вышли, пес ломанул через кустарник, разрыл потайное место под поваленной сосной, углубясь в яму вполовину туловища, и лишь затем вернулся к хозяину, грязный, мокрый, облепленный репьями, но со счастливой, отчаянной мордой. Скакал вокруг, заглядывал в глаза: ну как, дескать, я, лихо, а?! Давай, присоединяйся!

— Опять ты себя разоблачил, — попенял Климов. — Будет так себя вести умная собака? Только попробуй, испачкай! Так врежу по башке — мало не будет. Учти, у меня терпение не железное.

Поняв, что совместной игры не дождешься, Линек надолго исчез в зарослях орешника. Объявился уже на выходе из Рябинового лога.

Лес, по которому шел Климов, истекал весенней слизью, тяжко разминал окоченевшие за зиму суставы, подмигивал бархатными глазками проклюнувшихся почек, рассыпал хрусткие шорохи, как семечки, и вдруг замирал в мучительной истоме. Воздух насыщен густым, тяжелым ароматом сырой почвы, прелых листьев и еще чего-то такого, чему названия не было, но от чего резало под веками — и хотелось прилечь на молодую траву.

Обутый в высокие резиновые сапоги, Климов уверенно шагал по одному ему приметным тропкам — и ни разу не оскользнулся, не оступился. Лес стал его домом, где каждая половица знакома, где ничто не могло обмануть. Три года изнуряющего, душевного бдения привели наконец к тому, что он ощутил себя частицей природы — и больше не заботился о завтрашнем дне. Все катилось чередом — печаль и радость, — все шло так, как должно идти, беспокоиться не о чем. Не прав был поэт, когда заметил, что жизнь прожить — не поле перейти. Как раз наоборот. Накануне допоздна Климов перечитывал «Философию общего дела» (третий раз за полгода), опять многого не понял, зато, казалось, уловил суть учения. Смысл жизни лишь в том, чтобы приготовиться к назначенному сроку воскрешения. Этот срок неминуем, но непостижим. Непостижимость, призрачность многих явлений бытия когда-то мучила Климова, но теперь все прошло. Есть срок, и указан путь к нему, а что еще нужно слабому человеческому рассудку. Когда пробьет роковой час и воссияет образ Спасителя, те, кто не изменил общему пути, в ужасном прозрении осознают свою дикость и через долгую муку очищения обернутся лицом к свету, льющемуся из космических высот. Придет великое счастье узнавания своих близких, живых или давно усопших — это неважно.

Утопия, думал Климов, но без мечтания нет истины на земле. Вне чуда нет просветления.

Деревня Ерохово осталась позади. Размокшим полем, меся сапогами суглинок, Климов выбрался на подсохшую грунтовку. До Марфино километров пять легкой дороги. Пес Линек, нарезвившийся всласть, устало трусил рядом, но сам Климов не чувствовал утомления. В охотку, по солнышку он без натуги одолел бы еще десяток таких прогонов. Зато подсасывало в желудке: утром выпил стакан чуть подкисшего березового сока и съел ложку меда.

— Скажи, Линек, — заговорил он с собакой, — о чем ты думаешь? Вот ты здоровенный псина, обижаешься, когда тебя ругают, а ведь совести у тебя нет ни капли. Зачем ты вчера загнал Трофимыча на дерево?

Линек покосился на хозяина и виновато потупился. С Трофимычем, молодым, азартным котярой с оторванным ухом, они в общем-то дружили, но каждый день устраивали громкие, крикливые разборки. Как правило, из-за жратвы. Упрекая пса, Климов немного кривил душой: затевал ссору обыкновенно все же Трофимыч. Хотя кашу им Климов варил в одном котле и у каждого была своя посудина, кот почему-то предпочитал есть из миски Линька. Стоило тому чуток зазеваться, как Трофимыч уже сидел на его месте, чавкал, давился, норовя запихнуть в себя как можно больше чужой пайки, ничуть не страшась несварения желудка. К собственному блюдцу мог вообще не притронуться. Иногда Линек терпел его наглость, все-таки много не съест, но чаще, как вчера, срывался. С яростным лаем подлетал к ворюге, сшибал с катушек, и оба выкатывались на поляну, где происходило окончательное выяснение.

— Допустим, ты прав, — сказал Климов. — Допустим, воровать плохо. Но ведь Трофимыч слабее тебя. Разве нельзя его пожалеть? Вчера он два часа сидел на сосне, трясся от страха. И тебе не стыдно? А вдруг его родимчик хватит?

Пес иронически тявкнул: дескать, ладно уж, хозяин, думай, что говоришь. У Трофимыча — родимчик?

— Он же любит тебя, — продолжал Климов. — И ты его любишь, я знаю. Помнишь, когда он заболел, сутки отлеживался у тебя на пузе? Вот тогда ты был молодец. А вчера? Тебя что, убудет, если он немного покушает из твоего корыта?

Псу надоела нотация, и он молча рванул вперед.

Уже в виду поселка Марфино на проселке, невесть откуда, будто с неба свалился, возник голубой «Опель-рекорд» и на бешеной скорости промчался мимо, окатив Климова грязью с ног до головы. Но далеко не уехал. Пока Климов отряхивал бушлат и брюки, задом вернулся к нему. Из кабины высунулся мордастый водитель: