Одиночество героя - [24]

— Проспал, что ли? — спросил Кузя-Грек.

— За ящиком засиделся вчера.

— Чего смотрел?

— Ночью самый смак, — я подмигнул. — Такие крали, пальчики оближешь. С часу до четырех беспрерывный трах. Хоть полюбоваться перед смертью. У нас-то ведь ничего этого не было. В темноте жили.

— То-то и оно, — Кузя нацелился продолжить тему, но я быстренько убрался на улицу.

Панюков подкатил, когда я разравнивал грядки с черноземом, красиво разбитые вдоль магазинов. Специально привезли несколько самосвалов жирной, рассыпчатой земли, о какой занюханный совок на своих шести сотках мог только мечтать. Панюков подошел поздороваться. Ткнул пальцем куда-то поверх ограждения.

— А это что?

— Где, Савел Игнатович?

— Протри зенки! Вон на стене.

Я проследил за его взглядом и увидел на белой штукатурке пакостную надпись, сделанную углем, из тех, которые встречаются в метро или на вокзалах. Из этой надписи следовало, что наш всенародно избранный президент и всеобщий благодетель одновременно является палачом и иудой. Как это мы все утро тут крутились с Кузей-Греком и не заметили?

— Безобразие! — раздраженно сказал Панюков. — Совсем обнаглели совки. Кстати, это не вы тут с Греком нацарапали?

— Помилуй Бог! — возмутился я. — Да он свободу всем людям дал, как Степан Разин. Кто бы я без него был.

— Точно, — кивнул Панюков-Сова. — Без него такие, как ты, надрывались в своих шарашках за сто рублей в месяц. А теперь ты равноправный со всеми человек. Можешь оформить паспорт и — кати за границу. Или дома бабки рубить, хоть до усрачки.

— Святое дело!

— Хорошо, что понимаешь, Ванюша. Только чего-то у тебя глазенки бегают. Признайся все-таки, не ты намарал?

— Клянусь мамой! — сказал я.

— Ладно, бери тряпку и стирай. Токо чтобы побелку не повредить.

— Постараюсь, Савел Игнатович. Однако боюсь, придется подкрашивать. Уголь — он ведь маркий очень.

— Не умствуй, парень, тебе не идет.

Около часа убухал на эту работу, хотя Кузя-Грек добровольно пособлял: развел эмалевую краску в горшке. После нашего ремонта на стене остался голубоватый подтек, но если смотреть издали, незаметно. Панюков-Сова остался доволен. Полюбовавшись на стену, отслюнил целую сотнягу, но предупредил:

— Больше этого не делай, Ванек! Дома стены малюй, но не здесь. Еще раз увижу, лоб разобью. Понял, нет?

— Справедливо, — сказал я.

Из дома позвонил Оленьке, но снял трубку ее отец. Я назвался, поздоровался. Он ответил строго:

— Иван Алексеевич, вы не могли бы к нам заглянуть?

— Конечно, могу. Когда прикажете?

— В любое удобное для вас время. Хоть прямо сейчас. Зачем откладывать, верно?

— Скажите, Оленька дома?

— Как раз о ней хотелось бы поговорить.

— Что-нибудь случилось, Валентин Гаратович?

— Пока еще, слава Господу, нет.

Я пообещал прибыть через час. Принял душ, побрился, выпил большую чашку кофе и поехал.

День стоял теплый, почти летний, но на душе было погано. Вместо светофоров перед глазами вспыхивали кровяные пузыри на лицах погибших братанов — Гиви, Серени. Сильное все-таки впечатление — убийство, которое происходит у тебя на глазах.

Дверь отворила Оленька, кинулась на грудь, расцеловала. Худенькое, упругое тело забилось в руках, одарив истомной слабостью.

— Не бросил, не бросил, — лепетала, изображая маленькую девочку. — Только напугал, напугал, негодяй!

Озорничала, но в глазах разглядел что-то чересчур серьезное, чего вчера не было.

— Отец твой меня вызвал.

— Да, да, он ждет тебя, там, в комнате… Почему ты вчера не пришел?

— Вчера вся ваша шарашка накрылась, вместе со Щукой.

— Как это? — изумление, смешанное с недоверием.

— Да вот так это. Некоторых постреляли. Щуку утянули в милицию. В тюрьме теперь будет плавать.

— Иван, что ты говоришь? Разве так шутят!

Отстранилась, пригорюнилась, испуг проступил светлым румянцем.

— Какие там шутки. После подробнее расскажу. Ты поедешь со мной?

— Спрашиваешь! У тебя же за две недели уплачено.

Повела к отцу. Тот сидел в плюшевом кресле под горящим торшером, с газетой в руках. Длинный, до пят, шелковый халат зеленого цвета, на голове некое подобие испанской шапочки, в зубах трубка. Встретил радушно. Затряс бородой, крепко пожал руку, уперся взглядом за спину, где пританцовывала Оленька.

— Присаживайтесь, Иван Алексеевич, милости прошу. А ты, деточка, оставь нас, пожалуйста, ненадолго одних.

— Папа!

— Иди, иди, приготовь нам кофе.

Оленька гордо удалилась, состроив на прощание утомительную гримасу. Валентин Гаратович, сделав мучительную, но неудачную попытку посмотреть мне в глаза, начал так:

— Вы, наверно, знаете, Иван Алексеевич, что Олюшка у нас единственная дочь?

— Да, вы говорили в прошлый раз.

— У вас у самого есть дети?

— Да, несколько.

— Тогда не стоит объяснять, что такое отцовские чувства. Скажу откровенно Оля — послушная, умная девочка, она никогда не доставляла нам с матерью хлопот. Училась хорошо, поведение примерное, да вы сами видите. Семья у нас небольшая, но дружная и достаточно обеспеченная. Лишений она никаких в своей жизни не видела. Не берусь судить, хорошо это или плохо. С одной стороны, конечно, хорошо, но с другой… Семейное благополучие иногда создает у ребенка ложное представление о реальности. Олюшка никогда не сталкивалась с изнанкой жизни, мы с матерью тщательно оберегали ее психику — и вот представьте наше удивление и, я бы даже сказал, потрясение, когда она вчера заявила, что покидает нас.