Одиннадцать видов одиночества - [15]

Дело было летом. Лагерь беззащитно распластался под знойными лучами техасского солнца. Дожить до заката и не потерять сознание нам помогали только соляные таблетки; полевая форма у всех покрывалась белыми разводами от соленого пота, и нам всегда хотелось пить, но запасы питьевой воды пополнялись из источника, который находился на расстоянии нескольких миль, поэтому воду было приказано экономить. Сержанты в большинстве своем сами страдали от жажды и не слишком следили за выполнением этого приказа, но Рис все принимал близко к сердцу.

— Вы можете ничего не усвоить из солдатчины, — говаривал он, — но экономить воду я вас научу.

Вода хранилась в мешках Листера[7], похожих на холщовое вымя. Их вешали вдоль дорог, на определенном расстоянии друг от друга, и, хотя вода в них была теплой и едкой от химикатов, едва ли не лучшее время утром и днем составляли короткие перерывы, во время которых нам разрешали наполнить фляги. В большинстве взводов на мешок Листера просто набрасывались всей толпой, тянули за маленькие стальные соски, весело толкались и плескались, пока он не повисал сморщенной тряпкой, а в пыли под ним не расплывалось темное пятно никому не нужной влаги. Не так было заведено у нас. Рис считал, что полфляги взрослому мужчине вполне достаточно, и стоял возле мешка, угрюмо наблюдая за нами, подпуская по очереди, по два человека. Если кто-то держал флягу под струей слишком долго, Рис прерывал раздачу, заставлял нарушителя выйти из очереди и говорил: «Выливай. До конца».

— Черта с два! — огрызнулся как-то раз Даллессандро, а мы стояли в полном восторге и наблюдали, как они сверлят друг друга взглядами под слепящим солнцем, на самом пекле.

Даллессандро, высокий детина с огненным взором черных глаз, через неделю-другую стал у нас главным выразителем общего мнения по любому вопросу; думаю, кроме него, ни у кого недостало бы смелости на подобный демарш.

— Я кто, по-твоему, — крикнул он, — верблюд чертов, вроде тебя?

Мы захихикали.

Рис потребовал, чтобы мы умолкли, и, добившись тишины, вновь повернулся к Даллессандро, щурясь и облизывая пересохшие губы.

— Ну ладно, — медленно проговорил он, — пей. Только до дна. Остальным — к мешку не подходить и к флягам не притрагиваться. Я хочу, чтобы все это видели. Пей давай.

Даллессандро триумфально и как-то нервно ухмыльнулся, поглядывая на нас, а потом стал пить, останавливаясь лишь для того, чтобы перевести дыхание, пока вода струйками стекала по его груди.

— Пей давай! — гаркал Рис всякий раз, когда Даллессандро переводил дух.

Глядя на него, нам отчаянно хотелось пить, но мы уже начинали понимать, к чему идет дело. Когда фляга опустела, Рис велел бедолаге снова ее наполнить. Тот подчинился, все еще улыбаясь, но уже с некоторой тревогой.

— Теперь пей! — скомандовал Рис. — Живо. Живее.

А когда Даллессандро вновь оторвался от опустевшей фляги, хватая ртом воздух, Рис приказал:

— Бери каску и винтовку. Видишь казарму? — (В отдалении, в паре сотен ярдов от нас, сквозь плывущий от зноя воздух мерцало белое здание.) — А теперь — бегом марш к ней, вокруг нее — и обратно, да поживее. И пока ты бежишь, твои товарищи будут стоять здесь и ждать, и никто из них не получит ни капли воды, пока ты не вернешься. Давай-давай, живо, бегом марш! Бегом марш!

Из чувства солидарности с Даллессандро никто из нас не смеялся, но вид у него был совершенно нелепый, когда он, тяжело перебирая ногами, семенил через учебный полигон и каска его качалась и подпрыгивала. Мы видели, как, не добежав до казармы, он остановился, согнулся пополам и выблевал выпитую воду. Потом, спотыкаясь, двинулся дальше — крошечная фигурка в пыльной дали, исчез за углом здания, наконец вновь появился с другой его стороны — и пустился в долгий обратный путь. Добежав до нас, он в полном изнеможении рухнул на землю.

— Ну как, — тихо поинтересовался Рис, — напился?

Только после этого нам было позволено подойти к мешку Листера — по очереди, по двое. Когда мы закончили, Рис проворно опустился на корточки и нацедил себе те же полфляги, не проронив мимо ни капли.

И таким образом он вел себя постоянно, каждый день, и если бы кто-нибудь возразил, что парень просто делает свою работу, ответом ему было бы долгое негодующее фырканье.

Впрочем, довольно скоро случился эпизод, когда наша враждебность к Рису поутихла, — как-то утром один из инструкторов, первый лейтенант, огромный здоровяк, пытался обучить нас технике штыкового боя. Мы все были, в общем-то, уверены, что в наше время и на такой большой войне, на какую нас должны были отправить, нам, скорее всего, не придется орудовать штыком (а если и придется, то вряд ли исход боя будет зависеть от того, насколько виртуозно мы научились парировать и наносить удары), поэтому тем утром мы проявляли еще меньше энтузиазма, чем обычно. Мы снисходительно выслушали инструктора, потом встали и вяло повторили те движения, о которых он рассказал.

В остальных взводах ситуация была не лучше, и инструктор, ужасаясь тому, что всю роту, похоже, набрали из полных бездарей, нетерпеливо потирал подбородок.

— Нет, — проговорил он наконец. — Нет-нет, бойцы, вы все делаете не так. Посмотрите-ка на работу мастера. Сержант Рис, ко мне!