Один против судьбы - [105]

И вот голос, глубокий и глухой, дважды воззвал:

— Радость! Радость!

Он призывал ее и, может быть, надеялся, что она, радость, выйдет из скалы и явится миру?

Волнение передавалось от человека к человеку как электрическая искра.

Хор молчал. Его время еще не пришло. Тот же мужской голос спокойным речитативом выпевал слова оды Шиллера:

Радость, чудный отблеск рая,

Дочерь милая богам,

Мы вступаем, неземная,

Огнехмельные в твой храм.

Мощно и настойчиво звал он к братскому сплочению людей, без чего жизнь не может быть счастливой. И призывал радость! Или он и в самом деле призывал свободу?

Власть твоя связует свято

Все, что в мире врозь живет,

Каждый в каждом видит брата

Там, где веет твой полет!

И здесь влился мощный гимн хора, гимн братства людей. Хор звал всех в радостный и тесный круг:

Обнимитесь, миллионы,

В поцелуе слейся свет!

Бетховен смотрит перед собой. В его непотревоженный слух не проникает ни одно слово из этой песни о радости. Он видит хор, уста певцов открываются, но беззвучно. Так же, как беззвучны для него скрипки, флейты, трубы, литавры…

Глухой маэстро давно уже не испытывал отчаяния в своем немом царстве. Но сейчас его терзало сомнение. Что будет, когда отзвучит последняя нота. Одобрение? Или насмешки? Свист? Возмущенный топот ног? А может быть, зал затихнет в смущении и замешательстве от сострадания к безумной душе?

О нет! Лучше уж неприятие и нападки, чем такая милостыня!

Симфония кончается. Допета песня о радости. Музыканты поставили свои инструменты, скрипачи и виолончелисты опустили смычки. Теперь слово за слушателями.

Бетховен продолжал стоять спиной к залу. Он, прошедший через столько сражений, робел, не отваживался взглянуть на своих слушателей.

Музыканты и певцы не спускали с него глаз. Они ждали: как же поступит создатель этого творения?

Мастер понимал, что за его спиной происходит что-то особенное. Но что же там? Овация или гнев? Может быть, гремят раскаты смеха? Или слышится возмущенный голос с балкона: «Дам крейцер, чтобы все это прекратилось!»?

Сомневающийся и неуверенный, он все еще стоял спиной к залу. Наконец к нему подошла одна из прекрасных певиц. Она положила руки ему на плечи и повернула его лицом к залу.

То, что он увидел, поразило его. Сотни восторженных лиц, бесчисленное множество рук, приветствующих его, овация, несущаяся из партера, с балкона, из лож!

Нет, он не слышал, как зал гремел, волны восторга ударялись о стены, вздымались к потолку и падали вниз, чтобы снова взмыть с новой силой! Но он видел людей, закрывших лицо, рыдающих. Многие бросились к нему, стоящему в растерянности у самого края сцены.

И вдруг произошло что-то неожиданное. Он увидел, что рукоплескания оборвались. А потом вспыхнули вновь. Опять на мгновение прекратились — и снова взрыв аплодисментов!

Что это означает? Может быть, кто-то появился в императорской ложе? Взгляд в ложу, и ему ясно, что это не так.

Зато в полицейской ложе поднялся человек в мундире, разукрашенном золотом. Подойдя к барьеру, он злобно и повелительно махнул рукой, запрещая аплодисменты. Почести, которых удостаивается только император — тройная овация, — не могут быть отданы музыканту в потертом зеленом фраке, этому подозрительному республиканцу, про которого порядочные люди говорят, что он безумен. Аплодируя ему, общество оскорбляет отсутствующего императора!

Но зал был так возбужден, что не обращал внимания на чиновника. И как будто нарочно в четвертый раз взорвался гром оваций. И потом в пятый! И продолжался неутомимо и нескончаемо.

В передних рядах люди вскакивали, бросались к сцене, протягивали к Бетховену руки, будто хотели пожать ему руку за всех, кто не может приблизиться. Из кулис к нему подошли какая-то красивая дама и мужчина, оба в праздничном туалете. Они протягивали ему цветы.

Поднялись со своих мест и музыканты. Они постукивали смычками по своим скрипкам, виолам, виолончелям, контрабасам; потом отложили инструменты на сиденья и бешено захлопали вместе с хором.

Бетховен склонил свою голову, увенчанную густой гривой волос, в которой виднелись серебряные пряди, и цветы на длинных стеблях тоже склонились в его руках.

Его душа в эти мгновения находилась далеко. На крыльях песни о радости она вернулась к родному Рейну. Он видел себя мальчиком, не достающим до клавиш. И он словно коснулся, как когда-то, руки матери: «Все хорошо, все прекрасно, мамочка! Разве я не обещал тебе это когда-то?»

Вслед за матерью перед ним возникли и другие сияющие тени. Нефе — учитель протеста и непокорности. Моцарт — первый борец за творческую свободу художника. И рядом любезный старец — воплощение смирения — Гайдн. И Тереза здесь. Милая и верная душа! Где-то там, вдалеке, она отдает свое сердце обездоленным детям! Воспоминание о ней приносит боль. Но она не обжигает, не режет острым ножом, потому что мужественный человек умеет переплавить в деяние всю свою любовь к людям. К тысячам и миллионам страдающих шел его ободряющий призыв: «Не падайте духом, люди! И я не сдавался, хотя и переносил тяготы, казалось непосильные для человека.

Девятая симфония — это мой призыв к мужеству!»

И композитор с убеленной сединами головой, кланяясь залу, где не стихали аплодисменты, ясно понимал, что он достиг вершины. И останется на ней в веках перед лицом всего человечества. Ему аплодирует не только Вена, неблагодарный город, который еще раскается… Сейчас ему аплодируют, выражая признательность, далекие поколения. И не только за Девятую, но и за «Героическую», за «Аппассионату», за «Лунную», за все его песни о мужестве, об отваге, о борьбе против судьбы, о борьбе за свободу и радость, которую нужно извлечь из глубины страданий.