Один год - [29]

Так рецидивист Жмакин Алексей, осужденный на пять лет по соответствующим статьям Уголовного Кодекса, прибыл в Ленинград ровно на четыре года и восемь месяцев раньше того срока, когда это могло бы произойти по закону.

Тамаркин проворовался

Вернувшись из суда, Лапшин застал у себя в кабинете Окошкина, сконфуженного, словно бы ощипанного.

– Ну? – спросил Иван Михайлович. – Что у вас?

Василий принялся мямлить, испуганно и искоса вглядываясь в непроницаемое лицо Лапшина.

– Ты не ходи вокруг да около! – велел Лапшин. – Ты прямо говори. Не человек, а каша-размазня.

– Тамаркин проворовался! – сказал Василий. – Он в артели работал, там актировал моторы, перебирал их и через другую артель на черный рынок…

– Какой такой Тамаркин? – морщась, спросил Лапшин. Он уже знал, какой это Тамаркин, и от отвращения у него даже засосало под ложечкой, но Василий обязан был все сказать сам, и подробно.

– А тот, помните, ваш день рождения… Вот он был… Вы еще с ним беседовали. В отношении Мюнхена и…

– Я с ним беседовал в отношении Мюнхена? Да ты что, Окошкин?

– Нет, конечно, он ко мне пришел, я не отрицаю, Иван Михайлович, это тот самый, который тогда говорил, что и он и его мама были бы очень рады, если бы мы к ним пришли. Помните?

– И ты к ним пошел?

– То-то и счастье – не пошел. Однажды собрался, а вы меня тут задержали – я и не пошел. Ну, прямо как насквозь вы видели, прямо спасли меня, ведь это надо себе представить кошмар, который мог бы…

– Ладно! Дальше что было?

– Ну и проворовался. Ордер оформлен я на обыск, и на арест. Соучастников тут брали…

– Так я-то здесь при чем?

– Его сажать надо, – сказал Вася, – а мне как-то неловко. Может, вы кого другого пошлете?

– Нет, тебя, – сказал Лапшин. – Именно тебя.

– Почему же меня?

– А чтоб знал, с кем дружить! – краснея от гнева, сказал Лапшин. – Некто Тамаркин и некто Тамаркин, а Тамаркин – ворюга…

Краснея все больше и больше и шумно дыша, Лапшин смял в руке коробку спичек, встал и отвернулся к окну.

– Ну тебя к черту! – сказал Лапшин, не глядя на Василия. – Пустобрех ты какой!.. Поезжай и посади его, подлеца, сам, и сам дело поведешь, и каждый день будешь мне докладывать…

– Слушаюсь! – тихо сказал Окошкин. – Можно идти?

– Постой ты! Откуда он у тебя взялся-то?

– Ну, чтоб я пропал, Иван Михайлович! – быстро и горячо заговорил Вася. – Учились вместе в школе, потом я его встретил на улице, обрадовался – все-таки детство…

– «Детство»! – передразнил Лапшин. – Дети! И на парткоме еще о своих друзьях расскажешь. Дети – моторы красть! Возьми машину и поезжай, а то он там наторгует! Ребятишки у него есть?

– Нет.

– А жена?

– Тоже нет, официально.

– Подлец какой!

– Да уж, конечно, собака! – сказал Васька примирительным тоном. – Я и сам удивляюсь.

– Удивляешься! – вспылил Лапшин. – Теперь поздно удивляться. Поезжай сейчас же!

И он с силой захлопнул за Василием дверь.

– Теперь поздно! – повторил Окошкин слова Лапшина. – Да, теперь поздно. И все-таки, Иван Михайлович, я выполню свой долг. Вы недаром доверяли Окошкину. Ему можно доверять, клянусь!

Васька иногда любил подпустить патетики.

…Тамаркин служил в переплетной артели «Прометей» и еще по совместительству в организациях под названиями «Свой труд», «Учпомощь» и «Росбумизделие». В «Учпомощи» Тамаркин находился на должности шофера директора, а в «Росбумизделии» для него была использована штатная единица заместителя начальника планового отдела. Что касается до «Своего труда», то здесь Тамаркин числился консультантом. Все это было чудовищно незаконно и как-то необыкновенно нагло организовано. По дороге в «Прометей» Окошкин томился от стыда и обиды, ему все виделся уничтожающий взгляд Лапшина и вспомнилось, как он позвал Тамаркина на день рождения Ивана Михайловича. От стыда сосало под ложечкой и хотелось сказать Тамаркину целую речь, исполненную пронзающих и клеймящих слов, но говорить было уже незачем, да и что понял бы этот мелкий жулик в тех чувствах, которые терзали Окошкина?

Они столкнулись в узком, заваленном картоном и штуками коленкора коридорчике, причем не Василий остановил Тамаркина, а Тамаркин окликнул его.

– Привет, Окошкин! – крикнул Тамаркин и толкнул Васю ладонью в грудь. – Чего это ты к нам попал?

Он протянул руку, но Василий спрятал свою за спину. На Тамаркине был синий подкрахмаленный комбинезон, под ним рубашка из шелка и галстук в горох. На шее он для щегольства имел еще белое кашне.

– Разглядываешь меня? – болтал Тамаркин. – Люблю и на работе культурно выглядеть. А то некоторые есть – еще молодые люди, а уже опускаются. За мной очень мама следит, чтобы я имел тот вид. Знаешь, приходится по делу бывать у больших людей, чтобы не было неудобно…

Рядом за тонкой фанерной стеною грохотала какая-то машина, шипел и шлепал приводной ремень.

– Ты что слушаешь? – спросил Тамаркин. – Это наша индустрия. Тоже кое-что имеем. Как отметил недавно председатель нашей артели – маленькое, но важное дело здесь делаем. Добротный переплет для книги – это продолжение ее жизни. Неплохо сказано, а?

Он неуверенно и немножко испуганно засмеялся, а Окошкин переспросил:

– Продолжение жизни?

И, вынув из бокового кармана ордер, велел: